Мозаичная ловушка

Саманта хотела быть самоотверженной – и ее желание было удовлетворено, такая возможность предоставилась ей в полном объеме. Осенью дом Эда с каменными стенами и черными потолочными балками начал наводить на нее глубочайшее уныние. Она старалась меньше времени проводить на первом этаже, дышащем каким-то сумрачным гниловатым средневековьем, почти каждый день ездила в город и приобретала всякие милые мелочи, призванные не столько украсить дом, и без того укомплектованный разными разностями, сколько доставить Саманте удовольствие от самого факта их приобретения. Она притащила в свое обиталище роскошное покрывало для кровати цвета багряных осенних листьев, оригинальнейшую лампу-ночник, по форме слегка напоминающую мышеловку (она страшно не понравилась консерватору Эду), затем – в комплект к лампе – фиксатор для вечно хлопающей от сквозняка двери в виде очаровательной резиновой мышки натурального цвета. Ее многочисленные приобретения-пустячки вызывали язвительный скепсис у хозяина дома, ставшего, как оказалось, под влиянием солидных доходов и состоятельной жены порядочным снобом. Приятно впечатлили его только два миниатюрных приборчика для кухни: чистка для киви, которой, словно ложечкой, было очень удобно выгребать всю мякоть из кожицы, и резка для яблок, в секунду разделывающая их на дольки и отделяющая сердцевину. Саманта почти не занималась готовкой, кухонные принадлежности ее мало интересовали, и она, слабо в них разбираясь, по-сорочьи обзавелась этими блестящими штучками, исключительно чтобы потрафить Эду – большому любителю свежих фруктов.

Однако все эти шопинговые развлечения не могли утолить обуревавшую ее тоску, от которой можно было сойти с ума. Да, когда появлялся Эд, ставилась кассета с записью какой-нибудь его излюбленной группы и разжигался огромный камин, дом оживал – все вокруг начинало играть яркими красками, а Саманта возбуждалась, как ребенок, и принималась суматошно веселиться, петь, изображать зверей, пародировать популярных актеров: к ней словно очень ненадолго возвращалось радостное рекламно-сценическое детство. В такие минуты даже черные тяжеловесные бревна она видела в ином свете. А еще бывали дивные вечера, когда они вдвоем отправлялись куда-нибудь развлечься, ужинали и танцевали в очередном шумном заведении и без умолку болтали обо всем на свете. И в сердце снова пылал июль, и глаза Эда лучились, как раньше, и ночи были такими долгими, сладкими, сумасбродными… Но он приезжал далеко не каждый день, а в его отсутствие она по большей части сидела на втором этаже, читала все подряд, слушала свою любимую музыку, смотрела одни и те же фильмы, а с наступлением темноты напряженно размышляла, верно ли она поступила. Изменится ли ситуация в лучшую сторону? Впрочем, едва ей являлась эта крамольная мысль, Саманта гнала ее прочь, объясняя самой себе, что прошло еще слишком мало времени – так быстро ничего измениться не может. Пока что следует просто регулярно подбрасывать дрова в топку своей любви и ждать – ждать столько, сколько придется. Главное – перетерпеть отвратительные октябрь и ноябрь, самое промозглое, темное, мерзкое время года, навевающее аналогичные мысли. Потом выпадет снег, и сразу станет веселее. А потом придет Рождество, и тут уж возможно всякое.

Гораздо сложнее было отогнать еще одну – куда более скверную – мысль. Она-то забавляла себя невинными покупками, а Эд? Может, он отличался от нее только масштабами действий и тоже забавлялся Самантой, приобретя ее как вещь? Прийти к такому выводу было несложно – Эд оказался фантастическим собственником, да еще обидчивым, вспыльчивым и болезненно ревнивым. И чем дальше, тем чаще и явственнее проявлялись эти качества его характера, и тем реже и меньше Саманте хотелось петь и лицедействовать в его присутствии. Эд был способен обижаться на самые невинные слова, находить в них одному ему понятные оскорбительные намеки, а потом часами молчать и дуться. Когда по прошествии этих бесконечных часов он вдруг стряхивал с себя обиду и как ни в чем не бывало прижимал Саманту к себе, всем своим видом демонстрируя, что это он проявляет акт доброй воли и первым идет на примирение, она покорно втекала в его объятия, но на душу намывался невыносимо пакостный, мутящий чувства осадок, который все более затягивал чистую воду ее любви болотным илом. Эд, похоже, этого даже не замечал. По ночам он словно заведенный яростно повторял: «Ты моя! Моя!» И впрессованная в кровать Саманта лепетала в ответ: «Твоя… Твоя…» Но все это начинало не то чтобы надоедать или раздражать – скорее смутно беспокоить. Так саднит кожа на ступне, чуть-чуть натертой новыми туфлями.