Мозаичная ловушка

Между тем Памела, посчитавшая, что Ларри дорос до понимания классической оперы, предприняла несколько попыток приобщить сына к искусству, коему отдавала всю себя без остатка. Все попытки оказались неудачными. Слушать записи отдельных арий из сокровищницы мирового оперного репертуара у себя в комнате Ларри еще соглашался, но осилить трехчасовое сидение в театре он не мог: по его собственным словам, от громкого пения его укачивало. «Мадам Баттерфляй» Пуччини он еще кое-как воспринял, но «Любовный напиток» Доницетти нагнал на него столь невыносимую слезную тоску, что Ларри после скандала с родителями и долгих взаимных обвинений все же выбил себе право никогда больше не посещать оперные спектакли. Впрочем, еще один, последний раз ему пришлось это сделать: мама пела в «Фальстафе», и Ларри скрепя сердце вновь согласился на эту пытку. Постановка оказалась авангардистской: вначале встрепенувшийся Ларри изумленно взирал на джинсы и драные свитера, в которые были облачены герои (где же привычные бархатные камзолы и длинные платья с кринолином?), потом некоторое время изучал гигантские декорации, выполненные в виде разнообразных деталей человеческих тел, потом еще чуть-чуть с интересом понаблюдал, как огромный бородатый детина-баритон то с жаром хватает его маму пониже талии, то с неистовой страстью отталкивает от себя; но затем все же скис, затосковал и, наконец, за–снул. После этого Памела оставила сына в покое.

Ларри исполнилось четырнадцать, и они с мамой в очередной раз отправились летом отдыхать в Европу. Памела и раньше периодически вывозила сына на разнообразные фешенебельные курорты: до сей поры понятие отдыха для Ларри неизменно ассоциировалось с жарой и шипением морской пены. Он обожал раскаленный до прозрачности песок, бирюзовую соленую воду и темную, прохладно-влажную, то и дело облизываемую волнами полосу у кромки прибоя. Именно здесь можно было собирать хорошенькие ракушки, и именно здесь, как нигде, ощущался резкий дурманящий аромат выброшенных на берег водорослей. Памела предпочитала загорать в шезлонге у бассейна с журналом и стаканом ананасового сока. Она доверяла лишь прирученным и хорошо выдрессированным стихиям – воде в ванне, ветру в кондиционере, пальмам в кадках. А для Ларри, который плавал и нырял, не ведая усталости, легко, будто дельфин, главное наслаждение заключалось именно в возможности раствориться в бескрайности волн или песка и вбирать их в себя каждым миллиметром кожи.

Эта поездка оказалась отличной от всех предыдущих. Мама потащила Ларри в маленькую страну в самом сердце Европы: здесь не было ни моря, ни океана, погода не радовала теплом, зато здешние красоты – старинные улочки с такими же старинными домами, повсеместные каменные, железные и мраморные изображения драконов (Памела даже напомнила Ларри одно из правил древних эпосов: убить дракона значило стать королем), чистейшая прозрачность озер и мягкие изгибы невысоких гор, казавшихся задремывающими от старости, – поражали воображение. В этих пейзажах удивительным образом сочетались колдовской дурман и домашняя бабушкина уютность.

В городской архитектуре правили бал лишь два цвета: белый и красный. Почти все дома, окружавшие центральную площадь столицы (здесь же находился вполне приличный отель, где обосновались Ларри и Памела), были алебастрово-белыми с двускатными красными черепичными крышами. Лишь изредка в эти светлые ряды, будившие в душе предрождествен–ское настроение и воспоминания о сказках Андерсена, вклинивались мрачноватые постройки из темно-бурого кирпича – цвет стен по насыщенности на несколько тонов превосходил цвет венчающих их крыш. Ларри, всегда неплохо рисовавший, сделал несколько набросков, сидя у окна: вроде бы передать общее настроение развернувшейся перед ним панорамы – столетнего памятника на площади, по-игрушечному аккуратных, почтительно отступивших от величественной скульптуры домиков и уступами уходящих ввысь малахитово-зеленых гор на заднем плане – ему вполне удалось.