Мозес. Том 2

«А что вы тогда, ваше высокопреосвященство, скажите о Царстве Небесном? Что останется от христианства после того, как мы отбросим его и представим, что его нет? Разве это не то, к чему стремится каждый человек, мечтающий о награде и готовый для нее на все?»

«Если я правильно понимаю, – ответил митрополит, – то Царство Небесное вовсе не является только некой наградой, которую мы получаем за хорошее поведение. Царство Небесное – это раскрытие твоей собственной природы, как она задумана и исполнена Творцом, вот почему мы можем сказать, что подлинный христианин работает на Всевышнего совсем не из-за награды».

«Вот оно что, – покачал головой Авраам-Бер так, словно только что сказанное было услышано им впервые. – Получается, что если мы отбросим Царство Небесное в качестве награды, оно вернется в качестве раскрытия твоей собственной природы… Очень любопытно, – добавил он, вновь возвращаясь на свой стул. – Тогда, интересно, что ваше высокопреосвященство скажет о Святом Писании? Что вы скажите, если мы отбросим в сторону еще и Евангелие? Что останется тогда от христианства?»

Возможно, это привиделось уставшему секретарю, но только ему показалось, что заданный Авраамом вопрос вдруг каким-то чудом материализовался и повис под потолком, рискуя каждую минуту с грохотом свалиться на головы сидящих.

«Я благодарю Бога, – негромко сказал митрополит, особенно не к кому не обращаясь, – что меня сейчас никто не слышит».

Авраам-Бер Рабинович негромко захихикал.

«Потому что если бы кто-нибудь услышал меня сейчас, – продолжал митрополит, понизив голос и даже быстро бросив взгляд на закрытую дверь – он немедленно написал бы на меня обстоятельный донос в ближайшую консисторию, и был бы прав. Ибо кто же из православных не знает, что все, что нам известно о Христе, находится только в Евангелии и отказаться от Евангелия, кажется, означает – отказаться от самого Христа».

Он тяжело вздохнул и, опустив голову, какое-то время оставался в этом положении, возможно для того, чтобы успокоить свои мысли. Затем он сказал:

«И все же, выполняя правила нашей забавы, я должен признаться, что христианство, скорбя и сетуя, может отказаться от евангельского рассказа и при этом – остаться христианством. Вы скажите, а как же это возможно? – продолжал он, обращаясь к пустой комнате, в которой никого не было, кроме Авраама-Бер Рабиновича, благочинного и секретаря отца Михаила. – Как возможно, что лишаясь путеводителя к спасению, христианский корабль остается, тем не менее, на плаву?.. Я вам отвечу. Евангелия – это рассказ о спасении, путеводитель к спасению, но не само спасение. Этот рассказ может быть таким или другим, но главное не это. Ведь миллионы людей каждый день читают Евангелия и слышат о Благой вести, но не становятся от этого лучше и по-прежнему не уверены в своем спасении. А значит – отбрасывая все, что может быть отброшено, мы оставляем только то, что нельзя не оставить, а именно…»

«А именно», – словно эхо отозвался Авраам-Бер.

«А именно само это спасение», – отрезал митрополит.

«А, – сказал Авраам-Бер. – Теперь, я понимаю».

«Да, – наклонил голову владыка Филарет. – Похоже, что я тоже».

«Но как же тогда быть с главным действующим лицом этой вашей книги? – спросил Авраам почти шепотом, заставив отца Михаила приложить ладонь к уху. – Ведь отбрасывая Евангелие, как вы уже сказали, мы отбрасываем также и самого Помазанника Божьего?.. Боюсь, что многие из моего народа были бы рады это услышать», – добавил он насмешливо, давая, впрочем, понять, что сам он вовсе этой точки зрения не разделяет.

«Да», – сказал с большим усилием митрополит, сильно морща лоб, словно помогая этим привести в порядок пришедшие ему в голову мысли. Было видно, что это дается ему с большим трудом.

«Это кажется невозможным», – продолжал он глухим и каким-то чужим, мертвым голосом. – Христианство без Христа такой же абсурд, как сладкая соль».

«Или как соленый мед», – сказал Авраам.

«И, тем не менее», – сказал митрополит.

«И, тем не менее», – сказал Авраам, напрягшись, словно сжатая пружина.

«И, тем не менее, по правилам нашей игры мы можем сделать над собой усилие и представить, что никакого Мессии никогда не было».

Владыка перевел дух и продолжил:

«Мы можем, впрочем, легко аргументировать это, утверждая, что Бог может спасти человека в любом месте и в любой ситуации, помня слова Спасителя о том, что Небеса могут из камней сих воздвигнуть себе детей Авраамовых, нисколько этим не затрудняясь».

Лицо его пылало.

Какое-то время прошло в молчании, за время которого секретарь успел нарисовать пером в своем тетради довольно схожий с оригиналом портрет обер-прокурора Синода Николая Александровича Протасова, украшенного вышитой ермолкой.

Затем Авраам-Бер Рабинович негромко сказал:

«Итак?..»

«Итак, – отозвался митрополит. – От всего христианства – или шире – от всякой религии осталось одно только спасение, которого взыскует любое, еще не погибшее человеческое сердце… Значит ли это, что мы, наконец, добрались до конца? До той первоначальной сущности, дальше которой нам уже нечего искать?»