Мозг Эндрю

У меня был договор с издательством образовательной литературы на создание учебного пособия по когнитивистике. А потом в том же издательстве я устроился на внештатную должность в редакцию естественно-научной литературы. Правил рукописи, рассматривал заявки. Брайони подрабатывала репетиторством. Она разместила какое-то там объявление в Интернете, и на него лавиной хлынули предложения: давать уроки математики ученикам старших классов, ученикам средних классов — наглядное свидетельство упадка школьного образования в Америке. Так что на жизнь хватало. Сами понимаете, это было до рождения малышки. А после старик-итальянец самолично доставил нам торт из своей пекарни, корейцы прислали корзину фруктов, за ходом беременности строго следили все окрестные старушки, Брайони пользовалась всеобщей любовью как будущая мать, и когда она весенним днем впервые вы несла Уиллу в нагрудной перевязи на свежий воздух, откуда ни возьмись высыпали соседи, будто завидя Мадонну с младенцем. Брайони и десятка шагов не могла пройти, чтобы кто-нибудь не остановил ее с оханьем и аханьем.

А ты?

Ну, я, конечно, маячил где-то сзади. В отличие от Брайони, с соседями я никогда не сближался. Вечно ходил с приклеенной улыбочкой, в разговоры не вступал и, по сути, ни у кого не вызывал интереса. Но хочу рассказать, какое восхитительное было зрелище, когда Брайони кормила грудью: разрумянившаяся от счастья, она смотрела то на малышку, то на меня с выражением такого блаженства, которое в единый миг возвещало о роскошестве жизни. И все это было у нее во взгляде — у моей милой двадцатидвухлетней жены, которой достало сил полностью меня изменить, сделать из меня нечто, хоть сколько-нибудь напоминающее нормального, деятельного гражданина мира. [Задумывается.] О Боже милостивый.

Бумажные платки вот там, на столике.

Значит, теперь ты понимаешь, почему я здесь.

Понимаю.

Это своего рода тюрьма — интеллект мозга. У каждого из нас имеется по три фунта этих загадочных мозгов, и они — наша тюрьма.

Там ты и находишься?

Мне не первый день это известно. Я угодил в карцер: для разминки памяти — один час во дворе. Вы — штатный психиатр, верно?

Как тебе сказать: я — сертифицированный специалист; ты это имеешь в виду?

А я думал, мы попутчики. Шагаем себе вдвоем по дороге. Но в то же время я вижу, что путешествуете вы мало. Думаю, в Загребе вообще ни разу не бывали?

В Загребе?

А я зачастил в какой-то парк, где каждый кустик, каждый цветочный росток отмечен табличкой на металлическом стержне. Чтобы прочесть латинское название, нужно было согнуться в три погибели. А ходил я туда с девушкой, которая умела крутить сальто в воздухе.

Понятно.

Естественно, это была проститутка. Сам не знаю, с какого перепугу я сказал ее сутенеру, что программа у нее слишком куцая, чтобы удерживать публику в течение целого вечера. Не иначе как пьян был. Наверное, мне только почудилось, что сальто выполняется целиком в воздухе. Девушка была тихая, приученная к послушанию. Улыбаясь сквозь слезы, молила увезти ее из Загреба, и происходило это в том самом парке, где каждый низенький кустик аккуратно помечен табличкой, как будто растет в цивилизованной части света, не видевшей войн, как будто местные жители не питают ненависти ни к сербам, ни к боснийцам и в годы Второй мировой не были марионетками фашистов. Этот мирный, тщательно размеченный ботаническими терминами парк, где нам наперерез летели осенние листья, виделся мне заявкой цивилизации на отторжение бесчеловечной истории тех мест.

Чем вы там занимались?

Просто бродил по миру. Я отправился в путешествие по Европе с однокурсниками из Йеля, но мы, один за другим, расходились своими дорогами, и меня зачем-то потянуло в Загреб. В гостинице старикан во фраке бренчал на рояле. Замшелые американские песни, но так, будто это — последние хиты. «Мои голубые небеса». «Как высока луна». «Песочный человек». Причем настолько нелепо, чопорно, без намека на синкопу, что сразу выдавал свое закоснелое классическое образование. Даже Марта, когда бывала в настроении, могла исполнять эти композиции в нормальной свинговой манере. Среди публики я оказался единственным американцем; могу предположить, что это выступление организовали для меня. В темной и тесной каморке с красными драпировками, с продавленными множеством ягодиц пухлыми стульями и диванами. Немногочисленные слушатели сидели в выжидающих позах над нетронутыми рюмками. В углу кивал официант. Все они выглядели заговорщиками: мощный громила-сутенер, пианист, слушатели — своим видом показывали, что находиться следует именно здесь, в третьеразрядной гостиничке этого печально непримечательного города, не интересующего даже местных жителей. И она, акробатка, была не единственной…

Не единственной в каком смысле?

Не единственной, кто молил, чтобы я увез ее с собой.

Значит, это был не сон.