Мозг отправьте по адресу...

25 декабря состоялось совещание видных представителей медицинского мира Москвы с участием профессоров Россолимо, Минора, Абрикосова и др. Совещание решило исполнить волю покойного о передаче его мозга в институт мозга в Ленинграде. В тот же день проф. Абрикосов произвел вскрытие черепной полости акад. Бехтерева и извлек его мозг, который временно помещен в патолого-анатомическом институте I МГУ. Скульптор Шадр сделал гипсовый слепок с лица покойного.[81]

Чуть позже за краткими информационными бюллетенями последовали обстоятельные статьи-некрологи, развернутые и концептуальные. Естественно, горестная кончина инициатора создания музея мозга увязывалась с судьбой его последней идеи, осмыслялась как своеобразная искупительная жертва «неведомому богу», в данном контексте – социалистическому.

Покойный был неутомимым, неугомонным организатором до последнего дня своей жизни. Его главное детище – Рефлексологический институт в Ленинграде, который отныне будет носить его имя. Последние годы он был особенно занят расширением работы этого института… созданием пантеона великих людей, – писала в январе 1928 года «Красная нива». – По идее Бехтерева, в этом пантеоне должны быть собраны и научно исследованы мозги общественных деятелей Советского Союза. По жестокой иронии судьбы, первый мозг, который войдет в этот пантеон, будет мозг самого В.М. Бехтерева.

Бехтерев завещал сжечь себя и сохранить свой мозг для Института. Пепел и мозг – вот что получил Институт от своего основоположника и неизменного руководителя.[82]

Итак, завещанный Институту мозг идеолога Пантеона должен был стать своеобразной символической «строительной жертвой» в основании Пантеона и совсем не символическим, а вполне реальным экспонатом номер один. «Пантеон мозга Бехтерева» был бы тогда уже во всех смыслах бехтеревским…

Однако этого не произошло. Судьба опять распорядилась иначе. «Пепел и мозг» – это оказалось действительно всем, «что получил Институт от своего основоположника и неизменного руководителя». Масштабная идея создания Пантеона СССР была, как и опасался Бехтерев, присвоена другими «энтузиастами». Но и здесь события разворачивались постепенно…

Борьба за Пантеон

28 января 1928 года на заседании Секретариата ЦИК был заслушан вопрос об организации Всесоюзного Пантеона при ЦИК Союза ССР. Постановили: «Для рассмотрения вопроса об организации Всесоюзного Пантеона при ЦИК СССР образовать комиссию в составе: Председатель: Н.И. Пахомов. Члены: т. М.Н. Покровский, т. А.В. Луначарский, т. Н.А. Семашко».[83]

В феврале крупного партийного и государственного чиновника, ректора Коммунистической академии и Института красной профессуры, историка М.Н. Покровского, наркома просвещения А.В. Луначарского и наркома здравоохранения Н.А. Семашко обязали ознакомиться с бехтеревскими документами и в кратчайший срок дать по ним заключение. Ни Покровского, ни Луначарского, судя по их реакциям, идея Пантеона в особый восторг не привела. Покровский вообще ушел от ответа, предложив «передать этот вопрос на заключение Комакадемии»,[84] а Луначарский ответил, но весьма уклончиво:

Ознакомившись с всеми краткими материалами, которые присланы мне Вами по вопросу организации

Всесоюзного Пантеона, я считаю, что идея сама по себе не плоха, и я против ее осуществления не возражаю, но она не кажется мне, однако, неотложной. Во всяком случае прежде чем приступить к организации этого дела, следовало бы внимательно изучить вопрос со всех сторон с привлечением специалистов из заинтересованных ведомств и учреждений.[85]

Кажется, что оба они были скорее напуганы, чем вдохновлены, и не решились взять на себя ответственность за столь радикальную форму демонстрации научных достижений и столь идеологически экстравагантную форму увековечения памяти усопших гениев.

Зато Семашко прекрасно понял красоту бехтеревского замысла и ответственности не побоялся. Ведь именно он, нарком здравоохранения, стоял у истоков изучения мозга Ленина, он доказывал, что с помощью приглашенного из Германии профессора Фогта можно будет материалистически обосновать ленинскую гениальность, он выбивал деньги под эти исследования, он стремился реорганизовать лабораторию по изучению мозга Ленина в Институт. И наконец, именно в его непосредственном ведении, в ведении Наркомздрава, эта лаборатория (институт) по изучению мозга Ленина находилась.

Семашко воспринял идею Пантеона с энтузиазмом, даже, быть может, излишним. На вопрос, быть ли Пантеону, он ответил раньше и определеннее всех, сказав решительное «да»: Пантеону – быть. Но с одной очень существенной поправкой: Пантеон должен быть, но только в Москве, а не в Ленинграде, не в бехтеревском Институте. В отосланном в ЦИК СССР пространном заключении «история вопроса» излагалась в одном предложении: «По инициативе Ленинградского психоневрологического института возбуждено ходатайство перед ВЦИК РСФСР об организации Пантеона для хранения и изучения мозгов выдающихся деятелей науки, искусства и политики».