Можайский — 1: начало

— Я стараюсь припомнить отчет — его я, разумеется, читал, причем дважды; в двух, можно сказать, редакциях: как сводный по части и как сводный по градоначальству. Но ни в той, ни в другой редакциях никак не выделялись ни эксперты, задействованные в следствии, ни их рекомендации. Отчет подписан, в первом случае, членами комиссии, а во втором — его превосходительством, — Можайский неопределенно кивнул куда-то вбок и вверх, но было ясно, что Федор Фомич его прекрасно понял[19]. — Я не уверен даже в том, упоминались ли вообще их имена. Хотя вот с этим я могу и ошибаться: все-таки у меня не было причин заострять на них внимание, и я вполне мог пропустить их мимо глаз.

— Да, такое возможно: мы часто видим лишь то, что нас интересует непосредственно, не замечая вещи, до нас, как мы считаем, не касающиеся. — Федор Фомич внезапно устало ссутулился, словно завод ироничной и задорной энергии в нем на сегодня подошел к концу. Теперь перед Можайским сидел человек, которому легко можно было дать все его семьдесят восемь лет. — Но, как бы там ни было, данный конкретный пробел, я думаю, вполне восполним. И если вы, Юрий Михайлович, за множеством других, несомненно не менее интересных, дел не охладеете к этой загадке, вы сможете найти ответы на поставленные вопросы.

Можайский встал, поблагодарил Федора Фомича за гостеприимство, труд и размышления и, провожаемый извиняющейся полуулыбкой, самостоятельно вышел из гостиной в прихожую, а там, облачившись в шинель, и в парадную. Дверь за ним закрыла недовольная спросонья домработница.

9

За время, проведенное Можайским в квартире знаменитого ученого, чье имя с благоговением произносили поколения выпускников Императорского Университета, погода резко изменилась. Не сказать, что похолодало — даже, возможно, парадоксальным образом стало чуточку теплей, — но с опустившегося до самых крыш неба повалил густой, мокрый, тяжелый снег.

Ложась на панели и мостовую, снег не таял, но редкие следы на нем — прохожих в этот час, почитайте, уже и не было — казались расплывчатыми, талыми, прихваченными прохладой, как гладь реки или озера — тонким осенним льдом. Дворник, по-прежнему честно отбывавший положенные часы дежурства и снова, увидев его, отдавший Можайскому честь, с беспокойством поглядывал на водосточную трубу: вверху, под крышей, звучно журчало, но из жерла внизу едва-едва капало.

— Замерзла, вашесъясть! Эх, лопнет! Как пить дать — лопнет!

— Так не морозно ведь: с чего бы ей замерзнуть? Забилась, может?

— Да нет, замерзла, что же еще! — Дворник, приподняв черенок лопаты, осторожно, почти беззвучно постучал им по трубе. Что-то звякнуло; из жерла высыпалось немного льда. — Самое в такой погоде неприятное и есть: с нагретой крыши льется, а жестянка — ледяная. Работает как ох… ладительный агент. Вода течет по стенкам: что-то и вытекает, но остальное намерзает внутри. И так — всё больше и больше, пока совсем не перекроет сток. А там уж — только рваться!

Дворник, придерживая рукой шапку, запрокинул голову, глядя на верхнюю часть трубы (Можайский невольно проделал то же самое), а потом с явным удовольствием повторил звучное определение процесса:

— Да: только рваться!

Подивившись тому, что дому, приютившему знаменитого физика, повезло и на физика-дворника, Можайский пошел по линии к совсем уже близкому проспекту. Но если раньше проспект и с более далекого расстояния выделялся светлым пятном, то теперь, находясь почти под боком, он скрылся в снежной пелене.

Валило сильно, густо, немилосердно. Валило так, словно март, не миновав и первую свою декаду, решил сполна отыграться за малоснежные февраль и январь. И если в феврале мело всего лишь день, а в январе случилось четыре снегопада за весь месяц, то в марте их уже было два, и вот — начался третий.

Можайский накинул капюшон, но это не помогло: снег налипал на ресницы, заставляя щуриться и моргать; почти ощутимо давил на плечи и спину; вяз, с неприятным чавканьем, под ногами. Линия прямо на глазах превращалась в непрохожее поле, суля и дворникам немалую предутреннюю работу, и неурочным жителям — серьезные затруднения. Только одно не могло не радовать: заметно посветлело, хотя беспомощные и при нормальной погоде фонари совсем уж потерялись из виду.

Проспект, едва Можайский вышел с линии на угол, встретил пристава настоящим буйством: снег здесь не сыпал с неба, а летел косо, с силой, особенно зло. Ветер гремел чем-то металлическим. Дым из труб, сбиваясь по фасадам почти до самой земли, смешивался со снегом и пах отсыревшим углем.

Городовой, скрючившись, забился в какую-то щель у Андреевского рынка: Можайский и заметил-то его, только перейдя через проспект. А сам городовой, опознав в согбенной фигуре полицейского офицера своего сиятельного шефа, даже не потрудился выйти обратно на пост, ограничившись тем, что немного выпрямился и козырнул. Можайский, тоже согнувшийся едва не пополам, только махнул в ответ рукой, на мгновение оторвав ее от капюшона.