Можайский — 1: начало

Вернувшись в Стол, оба опять зарылись в бумаги и замельтешили перьями, наполняя пространство вокруг себя перестуками с чернильницей и шуршанием листов. Мальчишка, на время господского перекура тоже куда-то выходивший и тоже явно ради удовлетворения никотинового голода — от него буквально разило дешевым табаком, — вновь запорхал меж алфавитными дугами этаким эльфом-переростком. Или, напротив, ангелом-недомерком. Впрочем, кем бы он ни являлся на самом деле, его стремительное, как бы это ни звучало, парение между полом и потолком явно приносило намного больше пользы, чем можно было купить за семь рублей!

19

Переехав через Ново-Никольский мост, пролетка медленно покатила вдоль набережной Екатерининского канала. Извозчик, заметно повеселевший после долгого ожидания у Адресного стола, принялся было что-то насвистывать, когда поручик и репортер, с кипой бумаг у каждого в руках, заняли свои места в кузове, но теперь, сидя вполоборота к своим странным пассажирам, слушал, затаив дыхание, поручика. Поручик же, наконец, начал делиться с ним теми соображениями — или тем предложением, — о которых, прощаясь «до скорого» подле Обуховской больницы, упомянул Монтинин.

— Конечно, от себя лично я не могу ничего обещать: решение останется за Юрием Михайловичем. И все же, что-то мне подсказывает, что решение это будет положительным. В конце концов — и в этом я готов поклясться! — ни у кого из нас еще не было такого… гм… — поручик улыбнулся, — опыта. Ну, чтобы промчаться настолько лихо и не оказаться растерзанными о мостовую трупами или вываленными на лед бездыханными телами!

Сушкин, насмешливо округлив глаза, поддакнул:

— О, да! Был бы у нас другой опыт, у нас и вид был бы… гм… немного другим. Подтверждаю!

— Ну что вы, право, Никита Аристархович, к словам цепляетесь! — Поручик, ничуть не обидевшись на подцепку, улыбнулся уже не извозчику, а репортеру. — Ну, не умею я говорить так же складно, как вы! Но по сути-то все верно?

— Надо полагать. — Сушкин пристально осмотрел поручика и даже сделал вид, что сбивает снежинки с рукава его шинели. — Да: по сути все верно. Вы — точно не растерзанный труп и не вываленное на лед бездыханное тело!

— Да тьфу на вас, Никита Аристархович! — Поручик решительно отвернулся от репортера и снова обратился к извозчику. — Ну, так вот. Хороший кучер в наше злосчастное время…

Брови Сушкина опять иронично изогнулись. Видимо, поручик, хотя и отвернувшийся к извозчику, заметил это и, тут же перебив самого себя, обрушился на репортера уже с некоторым раздражением:

— Послушайте! Или сами говорите, или дайте говорить мне!

— Продолжайте, продолжайте, — Сушкин откинулся на спинку сиденья. — Больше не буду!

— Очень хорошо, Никита Аристархович… Да, ну так вот! — Поручик покосился на репортера, но тот был невозмутим и делано-безразличен. — Понимаешь, Иван Пантелеймонович, нашему князю угодить не так-то и просто. Нет, человек он замечательный, да и вообще, но…

Извозчик прищурился и пару раз кивнул, взъерошив свою густую бороду о наглухо застегнутый тулуп:

— Да слышал я о вашем князе, слышал. Кто же о нем не слышал? Говорят, и вправду — хороший человек.

— Да? — Поручик нерешительно закусил губу, очевидно, слегка растерявшись и не зная, как быть: все же давать или уже не давать характеристику Можайского. Впрочем, растерянность быстро прошла: поручик решился на компромиссный вариант. — Тем лучше. Значит, тебе известно, с каким вниманием он относится к своим подчиненным: безразлично их звания — будь то мы, офицеры, или нижние чины. Однако и спрашивает он без снисхождения, вполне справедливо считая, что службу каждый обязан исправлять хорошо и в полной мере относительно своих возможностей.

— Ну?

— Да. И вот тут-то мы подходим к печальному обстоятельству нашего злосчастного времени…

Сушкин не шелохнулся.

— … это, видишь ли, большое затруднение по части возниц.

Во взгляде извозчика, как это — читатель уже догадался — было вообще ему свойственно, наподобие того, как Можайскому был свойственен вечно улыбающийся взгляд, появились бесноватые огоньки.

— Ведь что получается? Извозчиков — пруд пруди. Но искусных кучеров среди них? — Поручик развел руками. — Вот то-то и оно. Существует большое и, как это ни странно, свойственное многим заблуждение: мол, невероятно, чтобы извозчик вывалил кого-то посреди Невского. Но невозможно ли это?

Иван Пантелеймонович внезапно захохотал:

— Вы о Гавриле Меньшом, вашбродь? Как он на Рождество мамзель с барчуками аккуратно насупротив управы[46] опрокинул?

— И о нем, о Гавриле этом, тоже.