Можайский — 7: Завершение (СИ)

— Нет, мой друг, не ерунда. Насколько бы ни был богат человек, какой бы досуг он ни мог себе обеспечить, его всё равно подбивает на деятельность. Нормальный, здоровый — физически и душевно; главное, конечно, душевно… так вот: здоровый человек не знает покоя в досуге. Он учится, когда время учения. Воюет, когда время войны. Служит по ведомствам, когда время службы. А если и не служит, то трудится иначе: то Пушкиным, то Гоголем, то Брюлловым каким… а нет — так Пржевальским на частный манер! Или даже просто вдет хозяйство, вникая в его тонкости вроде лучших сортов озимых или усовершенствованной конструкции сеялки! Но чтобы человек был празден совершенно — такого не бывает. Совершенная праздность — болезнь, тяжелое душевное расстройство, а совершенно праздный может быть только одним — законченным в злодействе негодяем!

Поручик, не слишком убежденный, покачал головой.

— Вы напрасно сомневаетесь, — тут же откликнулся Сушкин. — Попробуйте — вот так, сходу — назвать хотя бы одно имя совершенно праздного человека. Если вы уверены в своей правоте, должен же быть у вас хоть один подобный знакомец!

Поручик задумался, затем нахмурился. В какое-то мгновение с его губ было готово сорваться чье-то имя, но не сорвалось: поручик вдруг нахмурился еще больше, покачал — но уже в свой собственный адрес — головой и признал свое поражение:

— Нет, не могу.

— Вот видите!

— Но та среда, в которой я вращаюсь… — поручик все же решил попробовать еще одно возражение.

Сушкин отмел это возражение сразу:

— Среда тут ни при чем, поверьте мне на слово. А если не желаете верить — проверьте.

— Но как?

— Да просто! Возьмите адресный справочник.

Ресницы поручика захлопали, Сушкин, ухмыльнувшись, пояснил:

— Напротив имени каждого адресата есть его звание, а помимо того — занятия и увлечения, хотя бы косвенно. Вот, допустим, что вам скажет такая характеристика? — Общество попечения о бедности и больных детях…

— Ну, это понятно!

— А любая другая характеристика?

Поручик посмотрел на Сушкина даже с каким-то раздражением и махнул рукой:

— Я понял: искать бездельников в адресной книге бессмысленно!

— Именно, мой друг, именно!

27.

— Признаюсь, мое сердце ёкнуло, а душа скользнула к пяткам. Я многое себе представлял — многое, что могу увидеть и с чем или с кем могу столкнуться, — но такого — нет, не представлял! Мне и в голову не пришло, что ранним утром в темном переулке напротив сумасшедшего своим видом дома и — по сведениям полиции — страшного притона меня похлопает по плечу человек, выглядевший как опустившийся оборванец, но на деле являвшийся замаскировавшимся богачом!

Человек же явно ждал объяснений. Его губы растягивались в ухмылке, но взгляд был твердым и очень… холодным. Ледяным. Ощущение исходившего от них могильного холода усиливал их собственный цвет: голубой, почти прозрачный, какой-то не вполне естественный. Такой, словно в глаза себе человек накапал какое-то снадобье, притушившее их блеск.

Я смотрел на него и не знал, что сказать: впервые, наверное, в жизни я растерялся настолько, что потерял дар речи! Человек же, напротив, этот дар обрел, причем, когда он заговорил, мне стало ясно, что уж терпение-то его точно на исходе:

«Экий ты, братец, неразговорчивый! — заявил он с места. — Немой что ли?»

Я отрицательно покачал головой.

«А что же молчишь, как снулая рыба?»

— Кто вы? — наконец, очнулся я от какого-то слабившего морока. — Откуда вы здесь?

Человек посмотрел на меня насмешливо, его брови выгнулись дугой, нос сморщился как будто перед приступом гомерического хохота:

«Вот так поворот! Так это я докладываться должен?»

Вы, поручик, не поверите, но я кивнул! Кивнул и уставился прямо в эти его странные притушенные глаза! Взгляд их снова стал ледяным, но уже не просто ледяным, а — это чувствовалось — растерянно-требовательным. Человек не мог поверить, что это с ним происходило наяву: точно так же, как я не мог поверить, что и со мной всё это в действительности! Получалось, внезапно мы оба оказались в одинаковом положении!

Это соображение немного меня приободрило, и я снова заговорил:

— Позвольте представиться: Сушкин. Никита Аристархович, если угодно.

Человек моргнул и ответил скорее машинально, чем по здравому рассуждению:

— Сугробин. Андрей Гаврилович.

Услышав это, я отпрянул и ошарашенно переспросил:

— Граф Сугробин?!

Но человек уже понял, что — по растерянности — натворил, и, ринувшись ко мне, схватил меня локоть, да так, что я скривился от пронзившей меня, как током, боли.

— А ну-ка — за мной! И не дергайся!

Он потащил меня вглубь проулка, и с каждым нашим шагом вперед становилось всё темнее и темнее. Небо уже голубело, а там, под пьяной стеной ненормального дома, всё еще местами царил предрассветный сумрак, а местами — царила ночь.

— Пустите! — крикнул я не без надежды, что меня услышит не только Сугробин, но и какой-нибудь случайный прохожий, который мог бы позвать на помощь: городового или еще кого — неважно.