Может быть, однажды

А вот и собака – у них всегда была собака – на длинной цепи, привязана к углу дома. Пес старый, помесь немецкой овчарки, и смотрит он на меня без особой благожелательности. Может, раздумывает, не броситься ли на нарушителя, однако, судя по всему, сил у него нет. Поджав хвост и навострив уши, пес медленно идет ко мне навстречу.

Я протягиваю ему руку, давая время обнюхать и познакомиться, а как только он готов меня признать, глажу его, почесывая за ухом. Он в ответ облизывает мои пальцы и ложится на землю у кирпичной стены, прячась в тени.

Обходя машину на кирпичных подставках, я безошибочно чувствую: меня засекли и пушки успели зарядить. Выгляжу я вполне респектабельно, так что приняли меня, скорее всего, за служителя закона и теперь торопливо убирают всевозможный компромат.

Когда я подхожу к двери и поднимаю руку, чтобы постучать, створка распахивается. Рядом с крыльцом я заметила бетонный пандус, и теперь понятно, кому он понадобился, – глава шайки приветствует меня, сидя в инвалидном кресле.

Он скатывается по пандусу, и я отступаю на несколько шагов. Мы молча изучаем друг друга. Он заметно постарел, годы обошлись с ним жестоко. В волосах, стянутых в хвост, уместный, может быть, на мужчине лет на двадцать моложе, пробивается желтоватая седина, похожая на никотиновые пятна.

Джинсы перепачканы, из кармана джинсовой рубашки торчит все та же пачка сигарет Benson&Hedges.

Я презираю этого человека. Презирала тогда и презираю сейчас. Окидывая его тяжелым взглядом, я отмечаю все подробности: он прикован к инвалидному креслу, здоровье его разрушено, каждый вдох дается ему с заметным трудом – и все же не нахожу в душе ни капли сочувствия. Будь он не таким отвратительным, все было бы иначе.

Он отвечает мне таким же мрачным взглядом, а играющие за моей спиной дети вдруг умолкают, обнаружив, что происходит кое-что интересное. Серебристые спицы колес вздрагивают, хозяин дома изучает меня с головы до ног затуманенным взглядом и улыбается – узнал! А у меня в животе все стягивается в тугой узел.

– Ни черта себе! – выпаливает он с широченной ухмылкой. С нашей последней встречи зубов у него во рту поубавилось. – Принцесса! А мы уж думали, ты померла!

– Жаль вас разочаровывать, – резко отвечаю я, не отступая ни на шаг. Перед такими созданиями нельзя проявлять и тени слабости. Этому меня научил Джо. – Жива и здорова, как видите.

Он криком приказывает детям не пялиться на нас и закуривает. Дым с огромным удовольствием пускает мне в лицо, как раньше.

– Чему обязаны великой чести? – спрашивает он, глядя на меня с прищуром сквозь вонючее облако. – Если явилась разыскивать нашего Джо, так его давно след простыл.

Ненавижу, как он произносит «нашего Джо», как будто Джо когда-то был их собственностью. Может, он и прожил в этом доме большую часть детства, но никогда не был «членом шайки». Когда мы с Джо познакомились, он уже ночевал у друзей и знакомых, прокладывал себе другую дорогу в жизни.

Впервые увидев Джо без одежды, я не могла на заметить шрамы, оставленные ремнем сидящего передо мной человека, – выцветшие красные полосы поперек спины, которые рисовали отвратительную картину жестокости и пренебрежения. Невидимые глазу шрамы были даже страшнее.

Я никогда не могла понять, почему этим людям разрешали брать на воспитание детей. В юности, когда смотришь на мир, ожидая справедливости, осознать такое особенно трудно. Теперь, повзрослев и проработав несколько лет в системе образования, я гораздо лучше понимаю происходящее – никто не жаловался. Дети были слишком напуганы, а «родители», если требовалось, могли устроить любое представление, выставить себя очаровательными, заботливыми и жертвующими собой.

Некоторые ученики в школе, где я работаю, тоже живут в приемных семьях, но их приемные родители совсем другие – для них воспитание неродных детей не работа, а призвание, которому они отдают все силы, не обращая внимания на усталость и боль прощания, когда приходится отпускать ребенка, которого успели полюбить. Хочется надеяться, что большинство семей, которым доверяют воспитание приемных детей, тоже такие – настоящие ангелы во плоти, готовые дать несчастным детям второй шанс и спокойную жизнь.

Я говорю себе, что Шайка чокнутых – просто исключение из правила, но все равно злюсь на них. За то, что они сделали с Джо. С другими детьми, которых приняли в свой дом, за то, как обращаются с теми малышами, которые живут в их доме сейчас и строят у меня за спиной крепость из сломанной подставки для сушки белья и прогнившего куска брезента.

– Знаю, – отвечаю я, отказывая ему в удовольствии увидеть хоть какие-нибудь эмоции на моем лице. – Я его разыскиваю и пришла выяснить, не сможете ли вы мне помочь?

Приподняв брови, он выпускает дым, раздумывая над моими словами. Под сливной трубой стоит бочка для сбора дождевой воды, этакий знак заботы о природе, чего хозяин дома делать явно не намерен. Верхушка бочки грубо отпилена, и прилетевший в нее окурок медленно плавает в мутной воде.