Может быть, свет (Сборник)

– Уж лучше не вспоминать!..

Хотя с ним вроде всё вышло иначе, но… Страшный позор: тоже подцепили у Манилина, пригласили к себе (не всё же по гостям ходить, и сами хорошо живут), приятелей назвали полный дом – слушать, наготовили на год вперёд. Заперли в детской сына, а в кухне кошку, чтобы под ногами не путались.

Пришёл музыкант Павлов, нахмуренный, с гитарой, от всякой еды отвернулся: голос смягчится, а ему нужно, чтобы было хрипло. Пропел пару песен: «У Сазоновой Наташки, девки с нашего двора, есть и перси, есть и ляжки, да и дурой не была!..» Игорь шутил, но это тоже выглядело позором. Рита же волновалась и просила, чтобы непременно спели «Друзей», прижимала руки к груди: это ведь такая песня, такая песня!..

Павлов пел её в доме Манилина – с налётом грусти, мягко, заунывно: вот, мол, сидят старые друзья, совершенные неудачники, собравшись за столом. У каждого что-то не так, своя история, своя грусть. Одному князь не по нраву, другому любовь не даётся, и никто никому ничем помочь не может. Но они же вместе, за одним столом, и вроде как нужные, и не это ли самое главное на свете? Слушаешь и вспоминаешь ненароком: кажется, и у меня так было, и так было, да и как только не было! «Вот это я понимаю – песня! Фирма!» – шептал Игорь. Музыкант Павлов ещё больше нахмурился, сообразил далёкий взгляд – туда, в ту воображаемую комнату, где любящие друг друга плешивцы откупоривали пиво и глухо говорили, перебивая, о своём; перебрал струны, вскинул голову, затянул печально-протяжно… Запертая в кухне кошка заскребла когтями по двери, взвыла. Павлов придал голосу большего драматизма. «М-м-м», – волновалась кошка. Кто-то вдруг хмыкнул, громко и оскорбительно, и музыкант, остановившись в мгновение, схватился за сигарету. «Это вы из жизни взяли, автобиографическое?» – с придыханием спросил какой-то дурак. «Что? Ах… Всё у меня в какой-то степени взято из жизни». Он бросил окурок, сосредоточиваясь. Запел… Из кухни вновь пошел неимоверный мучительный вой. «Музыкальная у вас киса», – со злобой сказал Павлов. Рита вскочила, потащила сопротивляющуюся кошку на балкон; музыкант поспешно допел – вой глухо проникал сквозь хлипкие кооперативные стены, – свернул концерт и в прихожей, дергая упирающуюся «молнию» дерматиновой куртки, с отвращением озвучил, что, вообще говоря, он берёт по пятьсот рублей с носа, но раз они не в состоянии организовать творческую атмосферу, то денег ему никаких не надо, «что это вообще такое?!», «да и пошли вы на хер!»

Мда, вот Манилин умеет с людьми, а у Риты с Игорем как-то из рук вон плохо.

Времени до восьми было – всего ничего, предусмотрительно они такси поймали!

Без пяти восемь вступили в подъезд – Рита, как всегда, огляделась и протянула мечтательно: «В таком вот подъезде хоть сейчас ложись да помирай! У нас тоже, конечно, ничего, но не то…» Украдкой достала из сумочки флакон духов. Дальше – дубовый паркет, звонок – и наконец он сам на пороге, сияет, гладит черными глазами, очаровательно склоняет голову к плечу: «Точность, Марго, вежливость королей, запомните». Здесь, в этом чудесном месте, Рита никогда не была Ритой, она была Марго. Нигде больше она не позволяла величать себя так, разрешено это было лишь Манилину и всем его гостям. Рита, Марго… Рита – это там, за порогом, во мраке, на окраине… Там, где ей, в принципе, хорошо живётся, да и жаловаться не на что, но… не то… А Марго – это здесь, в свете, среди красивых и замечательных людей…

И вот они, королевская чета, избранная лишь на один вечер, почтенно вплывают в это тепло, в карамельные рулады, проходят к столу, где разморенные лилии в хрустальной вазе знать не знают ни о каком морозе, ветре, тьме, что вынужденно обогнули неприступную крепость Манилина, бессильные в своих попытках просочиться внутрь.

Вдруг откуда-то вышла и подала фарфоровую руку, очевидно, та новенькая, что «прелестное существо».

– Полина.

– Да, вообще-то она Полиночка, но, скажите, совершенно же сказочное существо! Прошу к столу, мои дорогие гости, – сказал Манилин. – Что ж… Рекомендую грибочки, сам засаливал, да под водочку, чистая сказка!