Может быть — завтра

Генерал вышел из рубки и отошел к перилам. Все идет как нельзя лучше. Прошли Смоленск, тот Смоленск, который в 1610 году стал поперек пути короля Владислава к Москве… больше, чем на год, приковал его к своим стенам и не дал ему надеть русскую корону. А теперь они перепрыгнули Смоленск, даже не заметив. Через 3 часа они в Москве. Теперь, даже если их заметят, то все равно не успеют приготовиться. Машины бешено идут вперед. Вот новые огоньки внизу: Вязьма.

И тотчас генерал вспомнил сведения секретной книжки: Вязьма, 6 эскадрилий: каждая 24 машины — 2 отдельных отряда по 12 машин.

Задали бы они работу, если бы не спали, как сурки.

На войне главное — неожиданность. К черту все рыцарские церемонии! Самое лучшее — войну объявить, когда она уже кончена. Разве иначе смог бы он так победно пройти дорогой, по которой после Наполеона не прошел никто? Он, генерал Гель — второй.

Долго стоял, опершись на борт, адмирал, убаюканный честолюбивыми мыслями и ровным рокотом моторов.

Уже скрылся на горизонте Дорогобуж, давно миновали Вязьму, уже засветлело за горизонтом небо отраженным светом большого города, когда голос капитана окликнул:

— Ваше превосходительство. Прикажете набирать высоту? Подходим.

Генерал вздрогнул, задергал усы, повернулся и после паузы, точно отдавая новое приказание, ответил:

— Набирайте высоту. Сигнализируйте всем, чтобы перестраивались. Пускайте самолеты с бомбами. Распорядитесь включить радио для сообщения с эскадрой. Я иду в броневую рубку. Все сообщения передавать туда.

— Слушаю, — ответил капитан и глазами добавил: «Наконец-то ты займешься своим делом и оставишь меня в покое».

В следующую минуту, точно желая подчеркнуть, что в управлении теперь он полный хозяин, капитан наклонился к доске и, быстро переключая аппарат, заговорил:

— Алло! Моторные. Полный газ 1400. Штурманское. Курс старый. Угол подъема максимальный. Травить носовые цистерны. Боевая часть. Готовь баллоны. Проверить шланги на малой струе газа. Выставить пулеметы верхней площадки. Команде наружной надеть кислородные маски…

Тревожный огонек сигнала замигал на доске.

Капитан рванул трубку и, быстро меняясь в лице, точно заостряясь и серея, крикнул уже без обычной аффектации, решительно и грубо:

— Слушайте. Фонетическая станция сообщает, что изменился звук шумов. Есть подозрение, что с нами идут чужие моторы. Просят прекратить на минуту работу, чтобы проверить.

И, не дожидаясь приказания, рванул другую трубку и крикнул:

— По судам! Прекрати балласт. Сбавь газ. Выключи. Слушай!

И сразу, точно парализованный, заглох многоголосый шум моторов. Большие серые чудовища чутко прислушивались своими огромными ушами в носовой части, собирая мельчайшие шумы и передавая их чувствительной мембране.

Прошла тягостная минута тишины.

— Выключены моторы? — спрашивал темноту флагман.

— Выключены, — отвечали трубки.

Тянулись минуты неизвестности, более страшной, чем опасность. Генерал из-за плеча капитана впился в сигнальную доску. Но доска молчала. Даже указатель пути застыл на месте, остановившись на карте. Генерал машинально взглянул на карту. Стрелка стояла на черной точке с мелкой надписью: «Бородино».

Стрелка стояла на черной точке с надписью «Бородино».

«Странно знакомо», подумал генерал и не успел дать ответа.

Зеленая лампа доски неровно замигала.

Капитан рванулся вперед.

— Шум растет. Работают моторы. Направление SW-264.

— Наш путь, — растерянно прошептал капитан, обернувшись к генералу, — выследили.

Генерал молчал. Весь вытянувшись, он прислушивался к тихому, рокочущему звуку, который, зародившись в тишине, рос, становясь уже доступным невооруженному уху.

ЧАСТЬ II. ГАЗ НАД МОСКВОЙ

В поисках защиты

День, который должен был стать для Москвы последним, выдался ясный и солнечный, один из тех дней, которыми дарит иногда на прощанье уходящая осень, и внешне ничем не обещал стать историческим не только для Москвы, но и для всего мира.

Утренние газеты не сообщали ничего нового о войне, и Москва, мало беспокоясь от грохота пушек на Западе, спокойно провела этот трудовой день и к вечеру так же спокойно зажглась огнями цветных лампочек, кино, клубов, театров и световых реклам.

Первые признаки тревоги родились на углу Тверской и Газетного, в здании Центрального телеграфа, в том зале, где принимались комбинированные радиотелефонограммы Москва — Варшава.

В половине седьмого вечера этот аппарат, безостановочно строчивший ленту сообщений, вдруг запутался, вспыхнул огнем тревожного сигнала о поломке и замолк.

В таких случаях связь моментально налаживалась окольным путем, но теперь ни на один провод Варшава не отвечала.

После долгих вызовов, военное радио Варшавы известило, что поломка серьезная, исправлена будет не раньше утра.

Для всякого, немного знакомого с состоянием технических средств, такой ответ был явно неправдоподобен; языку дипломатии, а особенно польской, доверия мало.

Сразу затрещали звонки Наркоминдела и других органов, тесно связанных с Западом и следящих за делами «добрых соседей».