Может собственных платонов... Юность Ломоносова

— А не во всем, бабка, польза есть, не во всем. Если бы на свете одна польза жила, то куда бы вреду деваться? А ему ведь во как жить надобно.

— Вот так всегда: скажешь ему дело, а он тебя на смех.

— А что думаешь — в смехе правды, что ль, нет?

— Почему нет? Есть.

И старуха ядовито проскрипела:

— От той правды сюда, к нам, и пожаловал?

— Ой, Дмитревна. Ведь что ты думаешь? Думаешь ты, что на два аршина сквозь землю видишь.

И подумав, добавил:

— От одной такой правды так далеко не ездят.

— Понимаем…

Бабка вздохнула.

— К слову только пришлось. Что же мне без ответа, что ли, оставаться?

Шаньги разогрелись. Елена Дмитриевна положила их в деревянное блюдо и подала на стол.

— Не приложишься ли? — спросил ее Каргопольский, открывая скляницу. — Для бодрости?

— И без того бодра, — прошамкала бабка.

Михайло тоже отказался.

Каргопольский налил себе. Понюхав хорошо настоявшуюся на рябине водку и прихлебнув сначала, он стал ее пить глотками.

Старуха, пригорюнясь, смотрела, как не спеша опорожнял Каргопольский чарку.

— Пуста? — спросила она, когда Каргопольский поставил чарку на стол.

— Пуста.

— Ох.

Каргопольский кивнул Михайле на блюдо с шаньгами, сам взял одну, надломил ее и закусил краешком.

— Ну — огонь глотает! И ничего! Ох! А ведь человек-то какой! Все остальное для него — возьми да брось. Просто тьфу! А зелье свое настаивает, бережет. Ежели траву ему не ту принесешь, заругает. Мы-то здесь разве это зелье проклятущее на чем настаиваем? Нет. И заведения такого нету. А ему — вон видишь.

— Непростое дело. Вот мы говорим: водка. А французы называют: жизненная вода. Да и не одни французы.

— Не одни. Скажи, пожалуйста.

— Ты, бабка, думаешь, что водку так всегда и знали? Нет.

— Как же обходились?

— А у тебя вон на носу бородавка. Она у тебя всегда и росла? И без нее, видно, обходилась? Или так с бородавкой муж и взял?

Бабка засопела от злости. Каргопольский взял в руку скляницу, поднял ее, разглядел на свет и, довольный, поставил опять на стол.

— L‘eau de vie, — французы говорят. А по-латыни это будет: aqua vitae. Запоминай, Ломоносов, запоминай. Ведь латыни учиться хочешь. Вот и начинай.

— С хорошего начинать-то, — проворчала старуха. — Наука.

— Бабка! Наука должна все знать. И о хорошем, и о плохом. Вот у тебя живот заболит, а науке до того дело, до твоего живота.

— Скажи, как твои науки глубоко проницают.

— Жизненная вода, — повторил Каргопольский.

— А для какой такой жизни она надобна? Всякий ли с твоей жизненной водой до дела доходил?

Каргопольский рассмеялся:

— Ну, бабка, теперь твой верх.

— Знаешь, Михайло, как выпьет Иван Иванович, так тут тебе и беседы. Говорит-говорит, а потом сам с собой учнет разговаривать, будто в ем кто второй сидит.

— А в человеке, Дмитревна, всегда два человека должно быть. Один делает, другой его судит. За ним присматривает. Второй судья первому.

— А как засудит?

Совсем другим голосом, как будто отвечая сам себе, Каргопольский сказал:

— Может и это случиться.

— Сидит это Иван Иванович, — продолжала Елена Дмитриевна, — руками в разные стороны двигает, размахивает ими, до дела никак договориться не может.

— А это оттого, что разговор, который кто сам с собой ведет, не всегда легкий.

— А потом вскинется, вскликнет что да по избе как зашагает аж половицы ходуном ходить станут. А то и ночью со сна говорит.

— А ты, бабка, не всякое слушай.

— И то не всякое слушаю. Креста, что ль, на мне нету — все, что говоришь, слушать? Такое, случается, скажешь — и про властей предержащих и про духовных каких особ. Хоть святых выноси!

Старуха обратилась в красный угол, где находилась божница, густо увешанная иконами в золоченых окладах, и осенила себя крестным знамением.

— Будто, Дмитревна, и сама в том не без греха?

— И-и! — махнула на Каргопольского рукой Елена Дмитриевна. — Окстись! Ежели когда и случится, то в какой крайности слово вымолвишь.

Старуха глубоко вздохнула и еще раз перекрестилась.

— Грехи, грехи!

Она встала с лавки, надела полушубок, накинула на голову платок и увязала его концы за спиной, вынула из печурки сушившиеся там рукавицы.

— Пойти по хозяйству распорядиться. Да и место опростать. Видать, разговор с Михайлой промеж четырех глаз вести хочешь.

— Непростая у нас Елена Дмитриевна, — сказал, усмехаясь, Михайло, когда старуха вышла за дверь. — Знахарка. И травы как понимает. Другие одну-две травы всего знают. А бабка-то…

И Михайло указал на стену, увешанную связками тысячелистника, чернобыльника, горького трилистника, многомлечника, мать-и-мачехи, булдырьяна[79].

— Иного травой лечит, а другому слово просто скажет — легчает. И не то, что заговор нашепчет. Нет. Просто поговорит, тот за ум и возьмется.

— Видит, видит, — пробормотал Каргопольский. — Иное не так трудно увидеть. Ну вот, Михайло Ломоносов, давай-ка потолкуем. Слыхал, значит, я про тебя. Рассказывали. Да и ты, верно, про меня слыхал?

— Да.

— Вот и прийти бы тебе ко мне.

— Собирался да все думал: как примете?

— Уж принял бы. Значит, ты у дьякона книгу Альваруса хотел добыть?

— Да.

— И что?