Может собственных платонов... Юность Ломоносова

На время всякие разговоры прекратились. Ели медленно, степенно подносили ложки над большими ломтями хлеба к котлу и, почерпнув ухи, осторожно несли ложки к себе. Наконец, Фома Шубный постучал по пустому котлу ложкою — знак, что трапезе конец.

Когда поели и напились, один из рыбаков спросил:

— Про что же с учителем московским беседовал?

— Про латынь-язык, — ответил Шубный.

— Это что же такое?

— Был такой древний народ — латыняне. Вот их язык, — сказал Михайло.

— А одного русского для наук уж не хватает?

— Народов-то много, и у каждого наука, а латынь — общий для наук язык.

— А-а-а. Вон как. И ты, стало быть, латынь-язык превзойти хочешь?

— Без него в учении вперед идти нельзя.

— Ты же еще дале хочешь пройти?

— На половине пути не останавливаться.

— Ага.

Разговаривавший с Михайлой рыжебородый куростровец погладил бороду и, вздохнув, добавил:

— Так.

Михайлу Ломоносова хорошо знали во всей округе. И когда он с усердием начал заниматься учением, об этом было немало толков. Многие одобряли, кое-кто с сомнением покачивал головой. «Для чего мужику науки? Вроде не особо уж нужны, не видать, чтобы правды или добра от них для крестьянства могло прибыть, зачем мужику в них входить? Ежели другой кто занимается — пусть». Находились и такие, которые, покачивая головой, говорили, что, занявшись чужим делом, Михайло и от своих вон отстает, друзей да приятелей оставляет. «Так-то Михайло или кто другой, — говорили они, — в науках высоко пройдет, а потом, с высоты, сверху вниз на своих смотреть станет: мы, мол, учены и больше вам не ровня».

Рыжебородый рыбак, задававший сейчас Михайле вопросы, и был из тех, кто не одобрял его:

— Одинокое и гордое дело наука, в сторону от мужика она ведет. Вот.

— Сегодня уж мне такое говорили, — сказал Михайло. — Только тот, кто сказал это, мужику враг.

Рыжебородый даже поднялся со своего места.

— Да ты что? — почти угрожающе сказал он.

Общий смех заглушил его слова.

— Одинокое и гордое дело, — продолжал Михайло. — Так. Вот у меня книги есть: «Арифметика» и «Грамматика»…

— Знаем.

— Слыхали.

— И в той и в другой — наука. А кто пользуется? Все. Люди, много людей. Стало быть, одинокое ли и гордое ли дело?

Рыжебородый не хотел сдаваться:

— Э, брат, это ты не туда гнешь! Люди! Мало ли что люди. Мужику-то, нашему брату, для какой она надобности?

— А мужик не такой же ли человек, как и все?

Рыжебородый даже поперхнулся.

Уже давно внимательно и встревоженно прислушивался к разговору маленький сивый дед. Время от времени он вставлял свои замечания. Когда Михайло произнес последние слова, дед изо всей силы ударил кулаком по бочке. Аж загудело внутри.

— Да как же это так мужик не человек, ежели он самый человек и есть! А?

Наведенные, как струнки, кончики дедовых усов заходили от негодования.

— Не человек! А?

Дед был личностью примечательной. Уже давно за малый рост, но притом громадные усы его прозвали «Сам с перст, усы на семь верст». Однако в глаза так называть его опасались — дед был отчаянная голова.

— Ты, Прохорыч, потерпи малость, — сказал Шубный, — потерпи.

— Как же это потерпи! Мужик не человек! А? Да вот старину про Вольгу и Микулу кто не знает. А об чем в старине речь? Вся дружина княжеская хоробрая с сошкою не управилася, из земли сошку не повыдернула. А Микула-то, крестьянский сын, ту сошку единым махом да одной рукой из земли прочь. Еще и за ракитов куст забросил. Вот и думайте, что к чему!

— Ну, правильно, правильно, Прохорыч. Погоди малость. Говори-ка, Михайло, дальше.

— «Арифметику» сочинил Магницкий, «Грамматику» — Смотрицкий, — продолжал Михайло. — И тот — один и другой — один. А одиноки ли они? Что было раньше, людьми что придумано, в те книги сошлось, а книги, которые будут дальше, на этих и подобных им стоять будут, а в настоящем книга — для множества людей. Вот и выходит, что в науке человек вместе с тем, что было, с тем, что есть и что будет дальше. Большая ему жизнь в науке. И никакая не одинокая.

— Да что там говорить, — опять вырвался егозивший от нетерпения «Сам с перст», — великое дело науки!

— А откуда ты это знаешь? Ты что, в каком-либо большом учении преуспел?

— А в таком большом, — ответил Шубному дед, — что я и неграмотен, и вовсе не учен.

— Откуда же знаешь, что такое страшное дело науки?

— А вот как раз оттуда и знаю, — под самый корень подрезал Прохорыч.

— Да, — почесал з затылке Шубный, — лучше этого тебе, Михайло, никто ничего не скажет.

Рыжебородый подошел к Михайле:

— Ты, Михайло, не сердись. Не со зла ведь. Обиды нашему брату, мужику, немало. Вот и остерегаемся. Чтобы не было мужику лишнего смеха и поругания.

— Так куда же твой путь ученый лежит? — спросил Михайлу Шубный.

Сказать всем? Ведь до отца может дойти. Утаить? Михайло посмотрел на лица земляков, улыбающиеся, доверчивые, ждущие от него правды. Он вопросительно взглянул на Шубного. Тот понял. Прикрыв глаза, он утвердительно кивнул головой:

— Можешь открыться. До времени ничего не скажем. В Москву?

Михайло ответил Шубному:

— Думаю о ней. Уж что получится.

Дед азартно рявкнул:

— Не мене чем туда, за большими-то делами завсегда туда. Бывал я там, бывал, как же!