Можно и нельзя

Раньше он снимал кино. Теперь его кино никому не нужно. Оно осталось в прежнем времени, а если честно, то и там не осталось. Снимать кино было его времяпрепровождением. Образом жизни. Он утром вставал и шел снимать кино. А теперь встает и едет за тортами. Потом развозит их по адресам. А почему нет?

Справа от Татьяны с бокалом шампанского – молодая актриса. На ней женский смокинг. Белая полотняная рубаха. Черное и белое. Косметика такова, что создается впечатление полного ее отсутствия. Чистое лицо. Молодое монашеское лицо с чистым помыслом в глазах. Вот так: с чистым помыслом и бокалом шампанского. Красиво.

– Как вы живете? – спрашивает Татьяна. Нейтрально. Обтекаемо. Не захочет – не ответит.

– Работаю в поликлинике. Я же врач. Физиотерапевт.

Она имеет медицинское образование и четыре приза за лучшую женскую роль. Приходит человек в поликлинику, входит в кабинет, а его обслуживает кинозвезда. Интересно.

Грохочет музыка. Люди пляшут, как умеют. Татьяна обожает смотреть на танцующих. Для нее это шоу. Пластика говорит о человеке очень многое. Из какой он подгруппы: собака, или кошка, или парнокопытное. Кто его предок: славянин, татарин или еврей. Как он умеет любить: грубо или изысканно. Все это проступает через танец.

Вот отплясывает старый знаменитый писатель. Он знает про то, что знаменит. А про то, что стар, – не знает и даже не догадывается. Ему кажется, что он молод. Недавно он перенес какую-то мощную операцию, потерял половину внутренних органов. Но ожил. И теперь делает кренделя руками и ногами. Он вспотел, лицо сосредоточенное, трудится вокруг роскошной женщины, представителя банка. Банкирша возбуждена музыкой, высшим обществом и своей властью. Властью денег. Пришло ее время. Раньше она была помрежкой, девочкой на побегушках: подай-принеси, а теперь у нее свой частный банк. Кто был никем, тот стал всем.

Писатель обтанцовывает банкиршу со всех сторон. Татьяна смотрит на него с нежностью. Танцуй, живи. Всякое страдание должно быть оплачено радостью.

Вокруг стола едят и пьют ее ровесники: от пятидесяти до шестидесяти. В основном это лысые мужчины с животами. Жир имеет манеру откладываться в животе. Там у него депо. Складское помещение. Губы лоснятся от еды. Выражение лиц сытое и сонное. Все, что они замыслили в молодые годы, – выполнено. Жизнь состоялась. Они это осознают. Удовлетворенно и сонно смотрят перед собой.

Татьяне не хочется возле них останавливаться. Можно, конечно, остановиться, и перекинуться парой слов, и пошутить. Только зачем? Гораздо интереснее тот, из Акмолы, который чего-то хочет и карабкается, ломая ногти, и плачет от досады и втягивает взглядом, непонятно зачем. Так, на всякий случай.

Он подходит и приглашает танцевать.

– Я не могу, – виновато улыбается Татьяна. – У меня сломана нога.

– Где? – не верит он.

– Где надо.

– А мы медленно.

Он обнимает ее у всех на глазах. Если бы один на один – тогда стыдно. А у всех на глазах можно. И они входят в человеческие волны. Он что-то спрашивает. Она не слышит. Музыка. Он близко подвигает губы к ее уху. Касается губами. Татьяна отодвигает ухо, и его губы движутся по ее щеке. Зачем все это? Что он хочет? Наверное, московскую прописку? Он хочет жить в столице. Снимать кино. Хочет, чтобы о нем заговорили. Он уже видит себя на обложке журнала: черный глянцевый фон, лунное лицо – бесстрастное, как мираж.

Они танцуют лицо в лицо. Его дыхание восхитительно. Это запах английского табака, хотя откуда табак? Да еще английский. И еще это запах дорогого коньяка. А вот это возможно. Фестиваль раскручен на полную катушку. Устроители ходят, как хозяева жизни. По углам, стараясь не выделяться, стоят телохранители, молодые, кудрявые, комсомолообразные. Отдаленно, каким-то чутьем, Татьяна понимает, что фестиваль – крыша для чего-то еще. Что-то под этой крышей варится, отмываются бешеные суммы. А киношники, наивные люди, – маленькие фигурки, пешки на шахматном поле большой перестройки. Пейте, ребята, ешьте. Поздоровайтесь друг с другом, спляшите. Обнимитесь, в конце концов.

Да. Мы спляшем, и поприветствуем друг друга, и обнимемся. У нас – наша безденежная компания. Мы ходим другими кругами. Но зато нас не убьют на собственной лестничной клетке. С нас нечего взять.

…Все стоят. Сидит только старая актриса. Она – из девятнадцатого века. Ее приглашают на кинофестивали как знак сталинской эпохи. И она ездит. Она говорит: «Пока ходишь, надо ездить».

Все стоят, а она сидит. У нее гордые глаза. Она боится снисходительного тона. Боится, что кто-то подойдет и начнет разговаривать громче, чем надо, как со слабоумной, выжившей из ума. Старая актриса спускает с поводка гордый взгляд. Охраняет свою территорию. Не сунешься.

Между столами ходит одинокий гениальный мальчик. Критик. Он влюблен в другого мальчика. Но другой мальчик влюблен в девочку, актрису. Критик ходит, наполненный нежностью, не знает, куда ее девать, свою нежность. Она его душит, зажимает нос и рот, берет за горло.