Мрачная игра. Исповедь Создателя

Это надо было проверить как можно скорее, и случай не заставил себя ждать. Первая же машина, которой я сделал стоп, затормозила, приветливо подмигнув. За рулем была женщина. На мой вопрос о плате она снисходительно рассмеялась: ей не нужны были мои гроши, если существовал некто, способный ее содержать, или же она зарабатывала сама, проституируя – все это не волновало меня, равно как и действительность со своими новыми деталями – придорожными ларьками, яркими вывесками, какими-то многоступенчатыми недостроенными виллами – детская книга, которая зашелестела снаружи, сливаясь в единый огненный поток, едва мы понеслись по шоссе. Baby, you can drive my car…

– Послушайте, любезнейшая, не знаю вашего имени… – начал я.

– Агния, – представилась эта пародия на кинозвезду.

– Роман, – ответно представился я.

– Бульварный? – пошутила она.

– Не совсем. На первый взгляд, оно конечно, того: сюжет и все такое прочее, но если приглядеться… – я вдруг отчетливо вспомнил свое вчерашнее сентиментальное путешествие бульварным кольцом, когда я мысленно здоровался со всеми памятниками на своем пути…

– Вы понимаете, Агния, – сказал я с мягким акцентом, – я приезжий, из Киевской области, и плохо знаю ваш гарный город. Скажите пожалуйста, где у вас в Москве памятник, к примеру, моему соотечественнику, Николаю Василичу Гоголю?

– На Гоголевском бульваре, естественно.

– Да уж, что может быть естественней… А памятник Климент Аркадичу Тимирязеву?

– Кажется, у Никитских ворот.

Агния коротко глянула на меня, в тот миг, как я так же коротко глянул на встречный КАМАЗ. Векторы скорости, разумеется, складываются, а за рулем сидит сумасшедшая, спокойно держащая сто десять по зимней трассе. Безумие выражалось, конечно, не в скорости – в конце концов, это могла быть какая-нибудь матерая гонщица автораллей, шумахерша, – а в том, что она сказала о памятниках.

Итак, они все сошли с ума, пока меня не было с ними. Или же я, излучая какую-то неизвестную энергию, притягиваю исключительно безумцев, как бы, двигаясь по смешанному лесу, иду от березы к березе… Но это уже из области фантастики, хотя в первой версии нет ничего фантастического – вдруг это какой-то вирус или что-то еще. Ведь взялся же откуда-то из Африки… Господи, как трудно в моем горле этому слову – Африка…

СПИД… Почему бы не появиться чему-либо еще, почти за десятилетие?

Будучи разрешенной, проблема перестала интересовать меня. Кроме того – все это было лишь словесным фоном, обстановкой комнаты, в центре которой, в кресле развалившись, небрежно закинув ногу на ногу, сидела…

Так писали в старых романах: сначала мебель, ковры, рояль, гардины, уютное пламя в камине…

Марина была не одна, она была с каким-то мужчиной, сей факт отбрасывал меня на три месяца назад, в тот день, когда я получил письмо от матери, и лишний раз подтверждал тождественность измены и смерти.

– Что это вы приуныли? – поинтересовалась Агния.

Я посмотрел на нее. Большие, искусно подкрашенные глаза, тени стремятся скрыть мешки под глазами, явные признаки обжорства и гипертрофированной сексуальности. Мне захотелось плюнуть ей в лицо.

– Скоро выходить: метро, – сказал я. – Жаль расставаться с такой очаровательной девушкой.

– Это не проблема, – усмехнулась Агния. – Вот моя визитная карточка. Думаю, вам понадобится гид для дальнейшего изучения памятников старины.

Дойдя до ближайшей урны, я выбросил глянцевую бумажку, даже не заглянув в нее. Итак, они все, или – по крайней мере – часть из них, незаметно сошли с ума. Я вспомнил тот чисто литературный, полностью соответствующий мистической теории бытия, путь, который привел меня к безошибочно точному, безукоризненно уместному разговору о памятниках города.

Дело в том, что меня с детства мучил некий парадокс, одна из труднообъяснимых, но весьма будничных московских тайн, а именно: почему Гоголевский бульвар возглавляет памятник Тимирязеву, а сам Гоголь преспокойно сидит у Никитских ворот?

Теперь – по крайней мере, в воображении этой Агнии – монументы стали на свои логические места, и парадокс был разрешен.

Размышляя таким образом, я направился в гости к другу моего детства.

* * *

Я не мог без отвращения вспоминать этого человека, и лишь чудовищная игра обстоятельств заставила меня обратиться к нему. Мне предстояло выступить в роли христианина, скорее, даже – еретика-толстовца – подставляющего ягодицы, сразу после того, как его смазали по лицу. Отче наш иже еси на небеси. Если бы я мог выбирать своего Иуду, я бы хотел, чтобы им оказался именно он.

С точки зрения логики это было невозможным, хотя, судя по опыту классического детектива Агаты, преступником всегда оказывается самый невинный.