Мрак

Я носил и носил нужные бумажки молодому человеку в каждый раз другом, но таком же непослушном галстуке, я носил ему еще и еще деньги, которые экономил теперь все тщательней, отказывая себе в самом необходимом и… свершилось. И я чуть не заплакал от счастья, когда получил документы, выданные в Сербии, документы, на которых не было этого клейма, этого слова – беженец. Правда на них стоял чужой адрес, но это потому, что у меня не было моего, но этот адрес меня включил в ставшим теперь моим мир, соединил со страной и отрезал меня навсегда от августовского пекла, от жажды, от окровавленных колонн на грязных тракторах. Писк заставил нас повернуть головы и всмотреться в тьму ненужными глазами, и мурашки побежали по наше спине, не от холода, а от страха: мы услышали, вдали, пока еще в далекой и безопасной дали писк крыс, тех сотен, тех тысяч, которых вода гонит из их нор и несет их к нам, таким же потерянным и таким же немощным перед натиском воды. Не обращая на все это внимания, как будто его не пугали ни смерть, ни крысы, шахтер продолжал голосом, опять окрепшим, опять уверенным и ясным. – И я начал жить жизнью, которую выбрал сам, я не встречался с земляками, я не оборачивался, когда меня люди из прошлого дружески хлопали по плечу, я не поворачивал головы, когда слышал знакомый акцент, чужое «е» стало моим и я почти без напряжения выговаривал его.

Новых друзей я не нашел, я даже не знал, где мне их искать, но одиночество не было мне в тягость и я надеялся, что и это состояние временно, что уйдет оно также, как когда-то я ушел от себя. На улице, знакомой мне до мелочей, до длины, ширины, разницы в парной и непарной стороне, однажды поймал меня за руку сутулый старик такого маленького роста, что его глаза находились на высоте моей груди. Изумленный его прикосновением, я остановился. Он был не один – рядом с ним был молчаливый боязливый ребенок. Я узнал их – старика из нашего санатория и мальчика, который не вырос ни на сантиметр, хотя должен был повзрослеть и измениться. Они узнали меня и словами и звуками старого края моего говорили мне, что рады меня видеть, спрашивали, почему я не прихожу посетить их, и за их спинами рождался смех, молодой унизительный смех каких-то малолетних болванов, которых смешил вид старика и мальчика, и их говор, и их очень чистая и очень ветхая одежда. Старик делал вид что их не слышит, как делал вид, что не видит насколько мне неприятна эта встреча. Он, как и мальчик, уже довольно взрослый, чтобы видеть чужие слабости, делали вид, что не замечают мое чужое «е», что не обращают внимание, насколько мне неприятны их прикосновения и как сильно я хочу поскорее уйти отсюда.

Молодой смех, не помнящий и не понимающий ничего, что связано с августовской жарой и жаждой, с пыльной дорогой, по обочинам которой лежат обгорелые вздувшиеся трупы, смех молодости, которая думать не думает и знать не желает, смех, доносящийся с остановки, с которой я каждый день, защищенный своим «е» и своим паспортом, своим знанием города и равнодушным взглядом, ездил на работу, меня испугал. Я подумал, что это нечувствительная презрительная молодость запомнит меня и потом я буду мишенью для их насмешек, что они будут в переполненном автобусе смеяться надо мной, будут показывать на меня пальцами, когда я буду стоять на остановке или переходить улицу, и я вырвал пальцы свои из темной, в бугристых жилах, старческой руки и, повернув спину, ушел – без прощания, без объяснения. Я гнел все быстрее, почти бежал, шел не глядя, лишь бы дальше от этого места, шел, скрывая злые колючие слезы.

Горькие слезы. Я не обернулся ни разу, я четко помнил, что там за моей спиной стоят старик и мальчик, не выросший ни капли, поскольку и так слишком взрослый и слишком мудрый, и что каждый мой шаг – это мой шанс увеличить расстояние между ними и мной. Я знал, что они, объединённые отчаянием, нечувствительные к грубому смеху, глядят мне во след, жалея меня, униженного своим бегством и трусостью. Я убегал от них, я убегал от своего прошлого, стыдясь самого себя, и этот стыд заставлял меня бежать еще сильнее. И пока я бежал по длинным прямым улицам, названия которых я так же точно знал, как знал, куда они ведут, мне вдруг показалось, что я не здесь, я там, на прямой и длинной ленте дороги, я там, в августовском пекле, и на нас идут танки. «Танки, Танки!» – кричал я и махал руками, пытаясь обратить внимание прохожих, которые шарахались от меня и моего сумасшествия: меня же изнутри жгла давняя августовская жара и нынешние взрослые глаза оставленного позади мальчика.