МРАКОБЕС: ВЕДЬМА

Стояла, смотрела, как кипит в кастрюле суп, как мелькают в нем бобы. «Ведьмины головы», называл их Бальтазар, когда оба они были детьми, вспомнила Доротея.

Однажды брат не на шутку напугал ее – рассказал про «ведьмину голову», а потом, когда тетка Марта позвала их обедать, все подмигивал и тишком корчил рожи, так что Доротея в конце концов подавилась. «Ты слопала целую толпу ведьм, сестра», – шепнул он ей, улучив момент, с хитрым видом. После этого девочка мучилась почти неделю, боялась – вдруг действительно проглотила злых духов. Будет теперь одержима, как та несчастная бабка Аулула, трактирная прислуга, которая то и дело бросалась на землю и вопила на разные голоса…

На похоронах своего второго ребенка Доротее невольно подумалось: может, и впрямь кто-то положил на нее дурной глаз? Как в воду глядел тогда Бальтазар…

Доротея отбросила с груди за спину две толстые желтые косы. Так задумалась, что вздрогнула, когда сзади подошел Эгберт.

– Опять завтрак задержала? – недовольно проговорил он, усаживаясь за стол.

Доротея поставила перед ним тарелку, встала, сложив руки на животе. Молча стояла, ждала, пока муж позавтракает, чтобы можно было убрать за ним посуду.

– Устал я от твоего брата, Доротея, – сказал Эгберт таким тоном, будто жена навязала ему подрывника на шею. – Все эти новшества до добра не доведут.

Доротея подала хлеб, колбасу, налила хлебного кваса.

– Раньше добывали руду без всякого пороха, – продолжал Эгберт, отлично зная о том, что жена не слушает. – Я начинал еще в те годы, когда твердь размягчали огнем, а не порохом. Раскладывали мы тогда перед плоскостью забоя костерчик, повыше, чем те, на которых отцы Иеронимус и Ремедий поджаривают оттербахских ведьм. Опасное дело было, чуть с проветриванием недогляд – беда, все задохнутся.

Доротея думала о ведьмах. И о девочке, которую похоронили вчера. Тяжело вздохнула, всей грудью.

Эгберт все не унимался:

– Горячий камень, бывало, обливаешь водой, все вокруг шипит, потрескивает. Вобьешь в трещину мокрый деревянный клин, он разбухает и камень крошится… Так и работали, хоть и опасно, но проверенно. А твой Бальтазар чуть что – сразу сует свой длинный нос: подорвем да подорвем. От его озорства Ханнес Зефцер оглох и головой трясет, а крепкий еще мужик был…

Отодвинул тарелку, встал, пошел к двери.

– Эгберт, – сказала женщина ему в спину.

Эгберт обернулся через плечо.

– Что?

– Третьего дня заходила Рехильда Миллер, – начала Доротея, – вызывалась помочь с родами.

– Это ваше бабье дело, – отрезал Эгберт.

– Так идти мне к ней? – несмело спросила Доротея. – Звала.

– Сходи, если надо.

– Так… девчонка-то вчерашняя, которую хоронили, ведь у Рехильды в прислугах была.

– При чем тут девочка?

– Как с кладбища шли, Лиза говорила… будто сама Рехильда девчонку и извела.

– Не морочь мне голову, дурища, – рассердился Эгберт.

– Так идти к ней? – повторила Доротея.

– Боишься – так не ходи, – сказал Эгберт. – Мало, что ли, толковых баб вокруг. Попроси Катерину Харш, она поможет.

И вышел, хлопнув дверью.

Доротея нахмурила светлые брови, почти не видные на бледном лице. Медленно проходили мысли в голове у Доротеи.

Мертвая девочка.

Красавица Рехильда Миллер, добрая, отзывчивая.

Дети Доротеи.

Эгберт-младший, умер в полтора года от скарлатины.

Марта, три года, от удушья.

Николаус, два года, утонул в Оттербахе (и как не доглядели?)

Анна, полгода…

Доротея тряхнула головой, провела рукой по животу. И снова потекли знакомые, много раз пережеванные мысли.

…Сходить на рынок, купить мяса…

…Пригласить ли Бальтазара на воскресный обед?…

…Заглянуть к Катерине Харш, жене Николауса…

Неспешно передвигались доротеины мысли. Как коровы на лугу. Куда им спешить? Вчера они были и будут завтра.

Как восход и закат.

После вчерашнего дождя земля раскисла, так и липнет к ногам. Еще неделя таких дождей – и не дай Бог не выдержит плотина, возведенная вокруг шахты, чтобы не затопило ливневыми водами. Строили-то ее шесть лет назад, еще при прежнем бургомистре.

Грунтовые воды из шатхтных стволов откачивали при помощи конного ворота. Старый Тенебриус, известный в городе нищий, который знал все на свете, относился к этому с нескрываемым неодобрением: для такой работы лошади, мол, слишком дороги. И пускался в мутные воспоминания: в его-де время ворот крутили рабы. «Да какие еще рабы, Тенебриус?» – ярился Бальтазар Фихтеле, местный умник, наседая на старика со своими дурацкими распросами. Тот отмахивался, плевался – не хотел попусту тратить слова на разговоры с молокососом.

Тенебриус был странным человеком. На вид ему можно было дать лет шестьдесят. А можно и все сто. Можно и двести, но лучше об этом не думать.

У него неопрятная лохматая голова, серые волосы, крупный острый нос и большой рот без единого зуба. На загорелом до красноты морщинистом лице горят крошечные черные глаза – невольно поежишься, если зацепишь их взглядом.

Нищий жил в лачуге, кое-как слепленной из всякого хлама, на самом берегу Оттербаха, у старого, давно уже обвалившегося забоя. Туда и ходить-то не любили.