Мраморный лебедь

Он наливает в стакан с серебряным подстаканником и вдергивает в себя кипяток, – так мог бы свариться пассажир плацкартного вагона после двух суток портвейна и неудержимых объятий на откидном сиденье в тамбуре с женщиной, которая все два дня пьет вместе с ним, чтобы забыть об измене ненавистного мужа, застигнутого с ближайшей подругой.

– В сущности… – начинает он, отдышавшись, и тараканы на его лице уходят вбок, – в сущности… – продолжает он облегченно ошпаренным ртом и принимается придумывать имена котятам.

Самсон и Далила

Ножницы проснулись лунной ночью. Латунный тусклый свет уже был у окна, он продел сквозь стекло руки и начал шарить в комнате, будто комната была черным чехлом, в котором руки вслепую перематывали фотопленку: предметы начинали выступать и прорисовываться.

Ножницы встали. Они смотрели на руки тусклого света, продетые сквозь стекло; ножницы думали о том, что так же и в них, в их лица, входили пальцы, протыкая глаза, губы, нос – незаметно, как незаметно лунный свет калечил оконное стекло.

Все напоминало о беде. Даже луна на ущербе была схожа с их лицами, от которых остались только овалы, давно подстроившиеся под пальцы швеи. В эти дыры для пальцев швеи, в неуловимые лица ножниц, фотограф южного прищура мог бы вставлять любые белозубые улыбки и любые лучащиеся взгляды, но до этого пока не дошло.

Ножницы сжали ноги так, что лязгнул воздух, и пожалели о том, что между ними не оказалось какой-нибудь материи, какой-нибудь шелковой ткани, которая рассыпалась бы пеплом лиловых лепестков, брошенных им под ноги. Или могла бы швея им шею курицы подставить, и они, примерившись, взлетели бы и приземлились с окровавленными ляжками – в жалкой куриной крови.

Они сжали ноги и встали на острые носки, и были так близко друг к другу, что двоились, хотя обычно спали откинувшись, и каждый посматривал на свою нерасторжимую половину искоса, и шуруп, отвечавший нарезкой за их соединенность, входил в них глубже возможного, проклиная сиамскую эту любовь, не принесшую ему ни счастья, ни покоя.

Ножницы смотрели в окно и мечтали об одиночестве. И тот, чье лицо было крупнее и мужественнее, повторял, оттягивая носок:

Один звездочет – звезда,
Один лунатик – луна.
Один мореход – море.

А та, чье лицо было милее и женственней, бормотала:

Говорила белей белила
И в ушах горели бериллы
Я тебя жалела, любила,
Как Самсона его Далила…
Только лезвие наточила
Как-то ночью его Далила…

Встреча

– Чуть что, она мне сразу говорит: «Мама, там опять крыса, видишь там крыса!» – «Что ты, деточка, это кошка», – успокаиваю я ее.

– А там кошка?

– Никакой кошки нет, но ей кажется, что крыса. Я хочу сбить ее с толку.

– А с кошкой что?

– Я бы хотела, чтобы у меня была кошка, сердце очень болит из-за того, что ей мерещатся крысы…

– Я никогда в жизни не видела крысы, никогда…

– Это, знаешь, было. Серая дождливая крыса и серый дождливый бак, и я ее забыла отвезти в детский сад. В кино с балкона на нее упала крыса, прямо на грудь, как осенний лист… Я говорю: «Доченька, это птица!». Я говорю: «Доченька, это таракан!».

– Ах! Сколько у тебя всего!

– Есть летучие тараканы. Они идут, переваливаясь, по ступеньке, потом взмахивают крыльями и тяжело вспрыгивают на следующую. Потом идут, идут и вспрыгивают, идут, идут и вспрыгивают. Старые, с одышкой, толстые.

– Почему ты плачешь? Они что, больше тапка? Их нельзя тапком убить?

– Можно. Я им говорю: «Здесь я живу, и вы здесь жить не будете!». И убиваю их всех.

– Тараканов?

– Смотря что я ей сказала, когда она мне сказала: «Мама, там крыса!». Например, птицу.

– Птицу можно выпустить в окно.

– Нельзя. Птица, залетевшая в окно, – к смерти.

– Мне в окно однажды стучала синица, а я, не зажигая света, отвечала: «Войдите! Войдите!». А она все равно: «Тук-тук, тук-тук!».

– И ведь никто не вошел, да? Зачем ты плачешь? Ты же видишь, я перестала плакать. Крыс ведь никаких не существует.

– Не знаю. Если бы у меня была дочка, то стала бы наркоманкой, так бы я ее любила.

– А я так и любила, но ей всюду мерещатся крысы.

– А я бы дала ей ложку и сказала: «Хочешь, можешь мне глаза этой ложкой выковырять!».

– Не нужно так говорить детям.

– Я не знаю. Мне бы хотелось. Или хотя бы мужа. У меня только один мужчина был, но он разделся, а у него везде растут папилломы, большие, коричневые, на шеях таких, и он боится их срезать, а так тоже ничего нельзя, все обвешано этими папилломами. И волосы везде растут, и среди них папилломы.

– Может быть, тебе показалось?

– Ведь у меня никого больше не было. И уже не будет.

– Не известно. Жизнь – это дареный конь, ему в зубы не смотрят. Хлоп – в следующий раз – упадут с мужчины штаны, а там, как в голод, две белые буханки попы, свежие, мягкие, как в блокадном Ленинграде… Пойдем дальше… Смотри, это наше все: Александр Сергеевич Кафе Пушкин, зайдем.

– Я не могу есть. Я похожа на разбухший в воде труп.

– О-о-о!