Мрассу — Желтая река

— Вольно! — скомандовал адмирал и пригласил всех к столу, предварительно выскобленному и вымытому матросом Ломовым.

— Итак, — после некоторого раздумья начал адмирал, — на повестке дня сегодняшнего «большого сбора» обсуждение весьма странного поступка мичмана Суровцева. Поступок, противоречащий всем нашим… нашим устремлениям. Флот ждет объяснений, мичман. Прошу…

Игнат встал, оперся руками о край стола.

— «Большой сбор» созван по моей просьбе. И вот почему… — Игнат набрал полную грудь воздуха. — Волнушечка в своей газетке, если я не ошибаюсь, писал как-то, что общение человека с природой оказывает огромное влияние на производительность труда, что у природы есть способность снимать с человека нервные перегрузки.

Ура! Меня цитируют! Я не смог удержаться от улыбки.

— В медицине это называется, кажется, психотерапией, — продолжал Игнат. — А у нас выходит психотерапия наоборот. В общем, раз и навсегда нужно решить: кто мы? Защитники природы или ее разрушители? — Игнат замолчал и обвел каждого из нас своим строгим вопрошающим взглядом. И хотя я лично никакой вины за собой не чувствовал, мне почему-то захотелось встать и сказать: «Я больше не буду, честное слово».

— Странно ставишь вопрос, — сказал адмирал, — Разумеется, защитники.

— Да? — у Игната округлились глаза. — А царская уха?

— При чем тут царская уха? — удивился Оладышкин.

— А при том вот… Для твоей ухи потребовались, видишь ли, рябчики. А матросу только скажи — он всю тайгу прочешет, лишь бы свое доказать. А кто из вас подумал: можно сейчас стрелять рябчиков или нет? Они же сейчас птенцов выкармливают, на крыло ставят. А из-за вашей царской ухи не та совсем психотерапия получается. Да что я вам объяснять буду, самим соображать надо. Еще объяснения требуются?

Все молчали, опустив глаза долу. Всем было не по себе. Ведь верно — никто, кроме Игната, не подумал о птенцах. Рябчик же — птица оседлая, его вывести запросто можно, как впрочем, уже и повывели во многих местах. Да разве только рябчика!

И все-таки пистолета кота Базилио было жаль. Не стоило его так вот, с бухты-барахты, предавать утоплению. Мог бы еще пригодиться если не областной оперетте, то хотя бы нашей заводской художественной самодеятельности.

Глава пятнадцатая, в которой Волнушечка схлопотал себе выговор

В один из дней, не скажу точно, в какое время, но, во всяком случае, наяву, не во сне, ко мне вдруг возвратилось детство. Да-да, самое настоящее детство со всеми его атрибутами: игрой, наивностью, верой во все самое лучшее, непринужденным и чаще всего беспричинным смехом и необузданной радостью. Я бросал в речку камушки, пек «блины», кувыркался в густой траве, строил из камней и песка крепости, а затем, вообразив себя Суворовым, «брал» их с бою, крича во все горло «ура» и разрушая неприступные неприятельские укрепления.

Моментами, как бы очнувшись от наваждения, я ожидал услышать издевательский смех товарищей или увидеть так хорошо всем нам знакомое покручивание указательным пальцем у правого виска. Но никто надо мною почему-то не смеялся, не считал меня чокнутым. Наоборот, Валера предложил устроить флотские состязания по части «блинов», а Игнат дал несколько полезных и дельных сонетов по части укрепления крепостных стен. И тогда я понял, что детство вернулось не ко мне одному. Скорее всего, именно меня оно навестило в последнюю очередь.

По утрам, умываясь, мы брызгались холодной водой, в обед — громко стучали мисками по столу, требуя от дневального большей разворотливости, а перед сном — рассказывали «страшные» сказки с лешими, чертями и прочей нечистью, которая, казалось, притаилась в непроглядной тьме за тонким палаточным брезентом и только и ждет, у кого первого сомкнутся веки.

Первым, как всегда, засыпал Валера. За ним начинал тихо, с посвистом, всхрапывать Виктор Оладышкин. Игнат проваливался в ночь незаметно, и только по легкому шевелению губ можно было угадать, что он спит крепким здоровым сном. Кузьма ворочался, роптал на тесноту, — палатка-то предназначалась лишь на четверых, — ворчал на Оладышкина: «подвинься, развалился, как дома!» и, наконец, по-детски жалобно всхлипнув, тут же начинал давать храпака. Я тыкал его в бок кулаком, он опять жалобно всхлипывал, но уже не храпел, а легонько постанывал, словно у него болели зубы.

Я засыпал последним. С давних пор у меня выработалась привычка перед сном, когда никто и ничто не беспокоит, анализировать прошедший день, поступки и проступки свои, и уж потом, мысленно гипнотизируя себя вычитанным где-то заклинанием: «Все ушло, отступило, я хочу спать, только спать…», погружался в глубокий, как омут, сон.

Сегодня же, после очередной «страшной» сказки, рассказанной Виктором Оладышкиным, мне вспомнилась давняя осень, когда нас, старшеклассников, послали на две недели в колхоз копать картошку.

В деревне, раскиданной как попало по зеленым холмам, было много пустых заколоченных изб. Вот нас и разместили группами по этим избам.