Мсье Гурджиев

Но по мере того, как этот странный человек продолжал свои рассуждения, становилось ясно, что в его словах, помимо прямого смысла, таился другой, полностью противоположный первому. Не один только Успенский понимал, что самое широкое и самое глубокое их значение должно еще будет держаться в тайне. До той самой поры, пока этот человек с пронизывающим взглядом и иронической усмешкой не соизволит указать своим ученикам путь, ступив на который они смогут приблизиться к истине.

Мало-помалу вокруг Гурджиева сплотилась внушительная группа последователей. Успенскому, как и некоторым другим русским интеллектуалам, вошедшим в нее, в скором времени предстояло пережить поворотный этап в своих духовных исканиях. А вслед за ними сотни писателей, психологов, журналистов, философов, ученых, актеров, музыкантов и живописцев, французов, англичан, американцев, австрийцев, тысячи представителей той среды, которую принято называть духовной элитой, испытали влияние этого странного пассажира, который в ноябрьский полдень 1916 года, сидя в поезде, отправлявшемся с Николаевского вокзала в Санкт-Петербурге и битком набитом спекулянтами, между двумя глотками чая спокойно заявил соседу по купе: «Я торгую солнечной энергией».

ТОГДА этот пассажир ехал па Кавказ, в свой родной город — Александрополь[1]. Едва начав работу по привлечению первых учеников, он вынужден был оставить ее, поскольку все разгоравшееся пламя войны и социальные потрясения грозили оборвать связь Гурджиева с Европой. Если эти ученики и впрямь пожелают «работать» с ним, если они и в самом деле призваны к «самоусовершенствованию», они, несмотря ни на что, отыщут возможность присоединиться к учителю.

Александрополь в ту пору трудно было назвать настоящим городом: то было скопление деревушек, где жили люди самых разных национальностей. Вот армянский квартал — его дома с плоскими, поросшими травой крышами чем-то напоминают жилища египетских феллахов. За холмом, где раскинулось кладбище с разноцветными церковными куполами в форме луковиц, виднеются заснеженные вершины Арарата, к которому некогда причалил Ноев ковчег. Центр города был русским, но располагавшийся там рынок оставался типично восточным: жалкие лавочки, медники, восседающие на коврах, гадатели, сказители, жонглеры. Дом родителей Гурджиева стоял в греческом квартале, в низине, а за ним тянулось дикое тюркское предместье. Целое скопище разных миров, где обитали мечтатели, игроки, спекулянты, купцы и воины, а над всеми этими навесами и кровлями — гора, где жизнь когда-то началась вновь для праведников, избегших потопа.

Гурджиеву было тогда сорок восемь лет. Его родители, греки, происходили из Малой Азии. Отец был продолжателем древнейших культурных традиций, в его памяти хранились бесчисленные сказки и легенды, он знал наизусть тысячи стихотворных строк на самых разных языках. Когда троим самым ревностным ученикам Гурджиева, включая Успенского, удалось добраться до Александрополя, их учитель предстал перед ними в неожиданном обличье примерного сына, послушного и внимательного. «Его отношение к отцу, — пишет Успенский, — было проникнуто необычайным почтением. Отец выглядел мужиковатым стариком среднего роста, с неизменной трубкой в зубах и в папахе на голове. Трудно было поверить, что ему уже за восемьдесят. По-русски он почти не говорил, зато с сыном беседовал целыми часами, и было приятно посмотреть, как внимательно тот слушал его, временами посмеиваясь, но никогда не теряя нити беседы, а еще и подкрепляя ее вопросами и комментариями. Старику явно доставляло большое удовольствие потолковать с сыном. Гурджиев посвящал ему все свободное время и не выказывал ни малейших признаков нетерпения, скорее наоборот: все время старался подчеркнуть, как интересны ему родительские рассказы…»

«Детские годы Гурджиева, — сообщал впоследствии Успенский, — протекали в такой же атмосфере, насыщенной отголосками сказок, легенд и старинных поверий. Чудесное было для него реальным фактом. Услышанные им предсказания, к которым все окружающие относились с полным доверием, неизменно сбывались, открывая ему глаза на подспудную суть вещей. Все эти влияния с самых ранних лет пробуждали в нем тягу к чудесному, непостижимому, магическому».