Мстислав

тстояв заутреню, тысяцкий Гюрята задержался на прицерковном дворике День по-весеннему тёплый, земля от мороза отошла, дышит паром. На могильных холмиках птичья стая щебечет. Деревья набрякли соком, вот-вот распустятся, в зелень оденутся. Хорошо жить на свете! Сбив соболью шапку на затылок и распахнув шубу, тысяцкий зашагал по мощёной улице. На плахах комья грязи, за ногами натащили, местами гниль брёвна подточила. «Менять надобно›, - подумал Гюрята, и в его голове это увязывалось с гривнами. Не шутки шутить казной новгородской распоряжаться. А он, тысяцкий, не первый год дело ведёт. Свернув к торжищу, лицом к лицу столкнулся с боярином Парамоном. Тот рад встрече. Гюрята хотел махнуть рукой, обойти болтливого боярина, да уловил в его речи интересное, насторожился. - На гостевом дворе киевские купцы драку учинили, - говорил Парамон, - вдвоём ша новгородца насели. Пристав драчунов рознял и тех киевских купцов на суд княжий увёл. А драка-то, драка из-за чего, слышь, Гюрята, новгородец попрекнул киевлян, что-де Киев у Новгорода в захребетниках[65] ходит. - Как сказал, в захребетниках? Гм, - кашлянул тысяцкий, - Так-то! - и не стал дальше слушать Парамона. У кабака два мастеровых с Плотницкого конца о том же речь вели. До Гюрятиных ушей донеслось: - А сколько мы Киеву гривен выплатили? - Пора Киеву и честь знать. Много мнит о себе князь Владимир. Запамятовал, что мы его на великое княжение вместо Ярополка сажали. - Забыл, забыл, вестимо, что новгородцам в те лета челом, бил… На торгу суета, гомон, но тысяцкому не до того, мысль вокруг услышанного вертится: «Коли б не платить Киеву, и скотница не оскудеет, и спокойней будет. А то ведь как настанет пора, мудрствуй, Гюрята; бояре и купцы не щедры, люд же новгородский на гривны не богат…» Было отчего тысяцкому ломать голову. Не раз, когда дело доходило до того, сколько какому концу платить, спорили новгородцы до кулачного боя, гончары на плотников, бронники на кожевников… Задумался Гюрята и не заметил, как миновал шумное торжище, Ярославов двор и к своему двору подошёл. Толкнул калитку с твёрдой решимостью подбить князя Ярослава, чтоб отказал Киеву в дани. «Владимир, вестимо, озлится, на Новгород с дружиной пойдёт, да уж новгородцы постоят за себя».

По теплу очистился Волхов. Последние льдины, кружась, уплыли к морю. Законопатив и осмолив ладью, покинул Ладогу кормчий Ивашка с товарищами. Пережидая зиму, не сидели они без дела, промышляли зверя в лесу, строили избы, обновили городни, но время тянулось долго. Не выпуская руля из рук, кормчий Ивашка зорко глядит вперёд. Всяко бывает. Хоть и мели здесь не встретишь, и известно, что за каким поворотом, однако случается, то бревно вода погонит, то запоздалую льдину. Ночами ладья приставала к берегу, ладейщики жгли костры, и Ивашка, угревшись у огня, вспоминал отчий дом. Закроет глаза, и видятся ему отец и меньшой брат Кузька. Потрескивают крова в костре шумит над головой Ивашки голый лес, где-то в глубине плачет, жалуется ночная птица. - Отец с Кузьмой в такую пору на вырубке Лес пожгли, пахать начали, - тихо произнёс, ни к кому не обращаясь, Ивашка.

Сидевший поодаль ладейщик не расслышал, повернулся к кормчему:

- Ты о чём?

- Ожогу свою припомнил.

- Ну что это, год не побыл, - протянул ладейщик. - Мне вот довелось с ушкуйниками ходить, три лета не ворочались в Новгород…

Другой ладейщик, подбросив в костёр веток, прервал его:

- Не доброе дело ушкуйничать.

- Разбойное, - согласился Ивашка, - грабёж - дело немудрёное…

По утрам иней серебрил землю, а по оврагам, куда не Пробивалось солнце, запоздало лежал грязновато-рыжий снег. Но чем ближе ладьи приближались к Новгороду, тем сильнее весна давала себя знать. Дней Ивашка сбрасывал с себя латаный тулуп и оставался в одной рубахе. Свежий ветер бодрил, а солнце ласково пригревало.

Поваживая из стороны в сторону рулевым веслом, кормчий искоса посматривал на ладейщиков, усевшихся вокруг жаровни с углями, над которыми пеклись куски мяса. На последней стоянке подстрелили новгородцы лося. Зверь оказался молодой и, на удивление, не отощавший за зиму.

Ветер неожиданно стих, и парус обвис.

- Эгей, берись за весла! - окликнул Ивашка товарищей.

Ладейщики, опустив парус, налегли на весла. Только в слышно:

- И-эх! Да! И-эх!

Режет ладья носом чистые воды Волхова-реки, торопятся ладейщики. Нет ничего дороже человеку, чем родная сторона. Разве жизнь, да и она не мила без отчего крова. Не мало лет плавает Ивашка и давно познал это. Каждый раз, ворочаясь в Новгород, торопился он в свою ожогу, где до боли знакомо всё: изба и тёмные сени, двор, обнесённый высоким тыном, загон для скота, печь и полати, и даже зыбка, прикрученная к подволоку, зыбка, в которой качался отец, Савватей, баюкали его, Ивашку, и Кузьму.

Новгород открылся сразу куполами Софии, крепостными башнями и бревенчатой стеной, шатровой крышей княжьих хором, заиграл слюдяными оконцами теремов.