Мстиславцев посох

Тихон глянул на ясновельможного с ненавистью.

― Отольются тебе, ваша мость, слезы невинных.

Пан староста вскочил.

― В кайданы! В склеп, в подземелье, в ошейник железный да побочь с медведем поставить! ― староста рванул на себе кружевной ворот.― Через три дня не заговоришь, повешу на крюк, быдло!

Сорвали с Тихона кафтан, до хруста закрутили назад руки, поволокли под низкие своды, затем по крутым ступеням вниз, в темень, так, что одному из гайдуков пришлось запалить факел и идти впереди, светить. Пахло сырой каменной плесенью и мышами.

Когда увели московита, опустился пан Ян в кресло, схватился за грудь ― трепыхалось там, словно та куропатка, что жрал лис, и, чтоб успокоиться, пил малыми глотками мальвазию, принесенную служкой. Пил, поглядывал в окно, где за Вихрой, над житневыми полями, медленными кругами ходил ястреб. В той стороне, за сосновой чащей, починалась Московия. Оттуда, с восхода, в начале каждого лета наваливались грозы с малым дождем, но сильными, сухими громами, оттуда посполитые восточного окоема Белой Руси ждут себе избавления, ибо крепнет Московия, принуждая короля Польши и великого князя Литвы держать близ границы большие отряды жолнеров.

Вздохнул пан Ян ― нелегко быть наместником ясновельможного королевича в таком городе, как Мстиславль, где чернь спит и во сне видит возвращение московитов. Еженощно приходится высылать усиленные караулы, крепко запирать ворота замка, ждать смуты.

...Ступени кончились, под ногами ощутил Тихон ровный пол. От него поднималось зловоние, сапоги скользили, разъезжались. Чуть посветлело: высоко вверху сквозь узкие, забранные железной решеткой щели проглядывало небо. Однако тюремщики не остановились, за поворотом открылись еще одни ступени вниз. Когда они кончились, Тихон увидел узкий проход, слабо освещенный сальной плошкой, которая стояла в неглубокой нише. По правую от прохода руку был ряд окованных ржавым железом дверей, в круглые оконца глядели из темноты чьи-то молчаливые глаза. Рыкнул зверь. Тихона подтолкнули к отворенной двери ― прямо перед ним стоял, моргая маленькими глазками, рослый медведь. Стражник с факелом засмеялся.

— Вот тебе, мишка, постоялец, лобызайся.

Медведь натянул цепь, раскрыл красную смрадную пасть, завыл, мотая тяжелой головой.

— Геть! ― стражник с факелом попятился. Другой стражник подтянул к себе пикой лежавшую невдалеке от медведя цепь с разомкнутым железным кругом ошейника. Тихону развязали руки, он пошевелил онемевшими пальцами.

— Ступай, ступай! ― стражник защелкнул на шее Тихона холодный ошейник, толкнул в спину, к медведю. Медведь поднял лапы, снова рванул цепь, из стены посыпалась каменная крошка.

— Гляди, скоро вырвет цепь! ― сказал стражник с факелом старшему.

— Одним схизматиком будет меньше,― ответил тот, захлопывая дверь склепа. Стражники загоготали.

Тихон остался один на один с ошалевшим зверем. Теперь, если бы даже удалось сломать ошейник, из склепа не уйти ― зверь не пустит. Все ближе зеленые огоньки злых медвежьих глаз. Тихон отступил в самый угол, наткнулся на охапку прелой соломы, сел. Хотелось лечь, вытянуть ноги, да нельзя было: всего в шаге от него стоял на дыбках медведь, сопел зло. Тихону стало жутко: а вдруг и впрямь вырвет из стены цепь, сорвется? Задавит ― никто не услышит. Тихон даже к окошку подойти не мог. Он сел, обхватил колени руками.

Когда медведь утих, стало слышно, как где-то лопотали мягкими крыльями потревоженные летучие мыши, словно души тех несчастных, кто находил тут свою погибель еще со времен князей Мстиславских.

ЕПИТИМЬЯ

Послушники по одному подходили исповедоваться к отцу игумену. Получив отпущение своих ребячьих грехов и краткое игуменское назидание, веселые, выбегали на церковный двор. Петрок исповедовался шестым.

— Грешен ли, дитя мое? ― привычно спросил игумен, кладя бледную руку на склоненную голову отрока.

— Так, батюшка, грешен,― Петрок глядел в угол алтаря, где проступила зеленая плесень.― Пожелал зла своему ближнему и сокрыл то на прежней исповеди.

— Кому же, дитя мое? ― Теперь отец игумен внимательно поглядел на коленопреклоненного отрока, приметил его угловатые еще, острые плечи под свиткой серого домотканого сукна.

— Сыну Апанасову, батюшка.

— Товарищу своему, с коим труды учения делишь, грамоту познаешь? Негоже так. Грех твой велик, дитя мое.

— Ведаю, батюшка,― крутнул головой Петрок.― Но только не товарищ он мне и неровня мы.

— Пред богом все равны, и в монастыре таксамо.

— Ему и тут добрей,― отвечал Петрок.― И кормят слаще, и спит в особой келье на перине...

— Господь наш терпел без роптания,― толкнул игумен книзу упрямую голову отрока.― Грех велик на душе твоей, Петрок. Однако чистосердечен ли ты на исповеди, не утаил ли чего?

— Не утаил,― снизу вверх взглянул на игумена Петрок.

Игумен затряс бородой, зашуршал ризой.

— А лик непотребный не ты ли тщился изобразить, в келье таяся?