Мститель

Тогда, в эти страшные дни, он впервые затаил обиду на Бога.

– Почему Ты забрал у меня маму? Зачем ты сделал меня сиротой? Меня и моих близких? Ты злой Б-г! Ты нехороший! – шептал он себе и смотрел в небо.

Но время шло. Шолом ходил учиться в хедер – еврейскую религиозную школу, где меламед[33] обучал его основам Торы и Талмуда. Однажды придя домой из школы, Шолом увидел, что отец как-то волнуется и вроде что-то хочет ему сказать и не решается.

– Пап, ты хочешь мне что-то сказать?

– Да, Шоломке! Ты такой догадливый!

– Что папа?

– Написано у нас в Торе: «Нехорошо человеку быть одному»[34]. Есть заповедь жениться…

Отец запнулся. А Шолом вскочил на ноги и крикнул:

– Ты женишься снова? И забудешь маму?! Папа! Папочка! А как же мама? Неужели ты её совсем забыл?

– Я не забыл её! Что ты! Но мама в раю, а я тут…

– Папа! А через 120 лет ты приедешь к маме в рай с этой новой женой? Так? И что ты думаешь она на это скажет?

Шолом выбежал из комнаты, с гневом хлопнув дверью. Он убежал на старое заднее крыльцо дома, сидел там и плакал. И ему казалось, что невидимая никем, прозрачная и тихая, подобная дуновению ветерка, к нему приходит из рая его мама и обнимает его и целует его в макушку, так, как это могла делать только одна она.

– Б-г! – говорил Ему на идишe Шолом, – Б-г Авраама, Исаака и Иакова, Б-г моего деда и отца, услышь мою молитву сироты! Преклони к ней свое ухо! Ты знаешь, почему я в тебя еще верю? Потому, что я верю, что моя мама жива в раю! А если есть мама и рай, то есть и Ты. Но я очень обижен на Тебя! И Ты еще ответишь мне за мою боль! Ты привык всех судить! Но я буду судить Тебя!

Он говорил и рыдал. Тихо к нему подходил отец и обнимал его. И вместе они сидели на старом крыльце. Смотрели на голубое, в серых облаках небо, на паутину паука и на потрескавшуюся, местами облезшую краску потолка навеса над крыльцом.

В ту ночь мама впервые пришла к Шолому во сне. Молодая и красивая. Обняла его, поцеловала и спросила:

– Шоломке, ну, что ты так убиваешься, маленький мой! Мне здесь очень хорошо!

– Правда, мама? Правда?

– Правда, мой малыш! Рай – это самое прекрасное место!

– А что там хорошего, мамочка?

– Представь себе, захотел ты попасть в Париж! Миг, и ты в Париже! Или в Риме! Все для тебя! Хочешь, и ты летаешь, как птица, а хочешь, и ты плывешь под водой, как рыба… Тут все возможно. Тут нет болезней, старости, смерти, страха…

– Мамочка, мамочка! Можно я приду к тебе! Возьми меня в рай!

– Нет, Шоломке! Тебе пока нельзя ко мне, мой сыночек! Но ты утешишься.

И мама положила ему две руки на голову и благословила его. Теплые руки, мамины… И он проснулся. И принял судьбу. После этого сна ему стало легче, и боль утраты затихла.

Шок случился потом, когда отец пригласил Шолома на свою помолвку. В большой деревянной синагоге было полно людей. Мужчины были справа, а женщины слева. Между ними перегородка. Раввин, пейсатые хасиды, все громко говорят, перебивая друг друга. И затерянный между ними Шолом. Он пробрался к перегородке, обошел её и увидел избранницу отца. Она ощутила его строгий взгляд и обернулась. Страшная женщина! Глаза её пылали ненавистью к нему с первого взгляда, как ему показалось. Она, конечно, улыбнулась, но лишь губами. Протянула было ему конфету, но Шолом побрезговал.

– Ненавижу! – прошептал он сквозь зубы.

Черноволосая, худая женщина с бледным взволнованным лицом осталась позади, в кругу своих подруг и соседок, а Шолом вновь очутился в мужской половине, где пил водку его отец с раввином. Пили они, как обычно, мало, из крохотных рюмочек, и закусывали селедкой с картошкой. И все говорили о Моисее и Давиде, о Соломоне и Данииле, о Иеремии и Захарии. Цитаты из Торы и Талмуда и пожелания вечного, неземного счастья лились отовсюду. И, как всегда, разбили на счастье тарелку, в память о давно разрушенном римлянами иерусалимском храме…

Через месяц сыграли свадьбу, и в дом вошла мачеха Фрида. Дом мамы сразу стал другим, как только его порог переступила эта чужая женщина. Она не любила детей, а Шолома просто ненавидела, пусть и тайно.

Он же прибегал к отцу и, плача, в деталях, жаловался ему на нее. Папу он не винил! Более того, он чувствовал, что папа, наверное, как и он сам, мучается с этой гадиной. Как бы она себя ни вела, как бы ни унижала его и ни заставляла работать, он никогда не обвинил в своих мучениях отца. Иче все понимал и разрывался между любовью к горделивому сыну и привязанностью к новой жене. Фигура мачехи даже сблизила отца с сыном: и вечерами, после работы, и по субботам Иче учил с сыном Тору и рассказывал ему древние еврейские истории.

Как-то вечером, вернувшись домой из своей лавки и поужинав, отец позвал десятилетнего Шолома к столу.

– Садись, сынок, садись… Давай поговорим.

Шолом посмотрел на отца обиженными глазами. Он так хотел ему рассказать про козни мачехи, но она была рядом, и мальчик сдержался. Отец погладил свою длинную бороду, кашлянул и сказал: