Мститель

– Да тут делов-то! Вы ж три года там воевали с немцами. Хватит с Вас. Я сейчас все оформлю. Только вот форму французскую Вам надо будет здесь же снять. Вы ж теперь снова к нашей российской армии причислены.

Майор не обманул. Через час все было сделано. Шолом сдал свою французскую форму и переоделся в штатский костюм. Супруги незамедлительно решили уехать из Архангельска и прямиком направиться на Украину, к отцу Шолома и к родителям Ханы.

В стране творился страшный, неописуемый бардак. Кругом царили нищета, беспорядок, озлобленность и ненависть. Шолом то и дело сжимал в правом кармане револьвер. Но были и позитивные моменты. В больших городах пахло братством и революцией. Шолому ласкало слух это прекрасное слово «товарищ», и радовали глаз красные банты на шинелях военных и пальто гражданских.

Лишь спустя десять дней Шварцбурды приехали на Украину, поехав через всю страну на юг, в родные края. Дорога была долгой и опасной, но, преодолев все сложности, семейная пара наконец-то оказалась на родине. Позади осталась красавица Одесса, и поезд остановился у города Балты.

У Шолома защипало в глазах, когда он увидел старый деревянный колодец, расположенный недалеко от железнодорожной станции. Казалось, что время здесь навсегда замерло. Те же улочки, те же пыльные дороги, деревянные дома, и старая церковь… Он посмотрел на аллею и радостно расхохотался.

Шолом не мог себя сдерживать, он бежал впереди жены, а Xaнa пыталась изо всех сил его догнать. Десять минут они быстрым шагом летели по аллейке, а затем свернули на родную Николаевскую улицу. До боли знакомый старый забор, блеклого зеленоватого цвета. Калитка. Шолом дернул её изо всех сил на себя и вошел во двор. Раннее октябрьское солнце ярко светило в глаза. В теплой телогрейке, с топором в руках стоял отец Иче[114] и колол дрова.

Отец Шолома был крепким шестидесятитрёхлетним мужчиной. Конечно, отец заметно постарел и полысел, но он был все тем же молодцеватым борцом, каким его оставил Шолом уезжая из родных мест. Несмотря на непростое время, разгул антисемитизма и волны погромов Иче не сбрил бороду[115] и не отрезал свои пейсы[116].

– Папа! – крикнул изо всех сил Шолом и бросился на шею к отцу.

– Шолом! Сын мой! Ты вернулся!

Они крепко обнялись и не могли расстаться. Сын покрывал поцелуями седые бородатые щеки отца.

– Благословен воскрешающий мертвых[117]! Я уж все глаза просмотрел, ожидая твоего возращения!

– А откуда ты знал, что я приеду?

– Знал. Чувствовал. Отцовское сердце не обмануло. – А ты не один… Вот и Хана… Проходи, дочка. Проходи. Дай я тебя поцелую! Вижу, французская еда и вода пошли тебе на пользу. Ты похорошела! Иди сюда!

Иче обнял невестку и поцеловал её в обе щеки.

– Ну как дела, папа? – радостно спросил сын отца.

– У нас дома нормально, Шолом. А вот в Балте со дня на день опять может произойти погром. Война войной, а у некоторых, как всегда, во всем виноваты мы…

Лицо сына побагровело от злости. Глаза сузились и стали злобными и колкими.

– Погрома не будет! Я не дам ему произойти!

Отец прищурился и, одобрительно кивнув, сказал:

– Я помогу. Нужно собрать отряд для обороны. А пока пойдем в дом. Надо покушать и выпить за ваш приезд!

Отец был на седьмом небе от счастья. Он сидел во главе длинного семейного стола и буквально светился радостью. Шолом не мог поверить, что наконец-то он добрался до дома своего горячо любимого отца. Здесь мало что изменилось с того дня, когда умерла мама. Единственное, что огорчало его, это было присутствие мачехи. Шолом по-прежнему не мог её терпеть. Он вспомнил маму, её добрую улыбку, её запах. То, как он её обнимал и прижимался к её турецкой шали. Это был единственный трофей, который отец принес с собой с русско-турецкой войны. Сколько он помнил маму, она всегда была в этой шали…

Седобородый Иче налил себе и сыну вишневой настойки.

– Давай сынок, скажем лехаим[118]! Поблагодарим Б-га за то, что мы свиделись! Благословен Г-дь Б-г наш, возвращающий мертвых к жизни! Для меня ты был уже как мертвый. Далеко, на чужбине, не добраться до тебя, не увидеть, не услышать… Идет мировая война, а ты плыл на корабле… Через немцев… И тут война, но Б-г хранил тебя! Лехаим, Шолом!

Они выпили, и тепло поплыло по телу… Шолом положил себе в тарелку кусок фаршированной рыбы и закусил.

– Ну, вот, как всегда! Приехал, а со мной не здоровается! – услышал Шолом хрипловатый и неприятный голос мачехи.

Ее голос резанул его слух. Он поднял глаза и с усилием посмотрел на постаревшую, но все такую же стервозную Фриду. Подобие улыбки скользнуло по его губам.

– Здравствуй, Фрида! Как ты? Рад тебя видеть.

Фрида усмехнулась, и они обнялись. Присев к столу, Фрида начала ухаживать за гостями.

Шолом снова выпил с отцом. Перед его глазами пронеслись детские годы… Как отец смеялся с мамой, шутливо называя её Хайкой. На самом деле маму звали Хаeй… Хая, древнее, прекрасное имя, в переводе с иврита означающее Жизнь… Она была святой, праведной женщиной… Всегда ходила в длинной юбке и парике… Долго молилась и плакала, зажигала субботние свечи и всегда упоминала Бога…