Мучная война

Разговор был прерван появлением аббата Жоржеля; обведя изящным жестом собравшихся, аббат приветствовал всех поклоном, а потом подошел к комиссару.

— Здравствуйте, господин маркиз. Смею надеяться, что вы не в обиде на меня за вчерашнюю резкость. Я говорил от чистого сердца.

Николя встал. Игра продолжалась. Семакгюс скромно удалился, увлекая за собой Рабуина.

— Нисколько. Я ценю язык искренности.

— Поэтому я взял на себя приятную обязанность передать вам приглашение на обед к князю Кауницу, государственному канцлеру и подлинному Нестору[6] среди министров Европы. Узнав от вашего покорного слуги о вашем прибытии в Вену, он просит вас оказать честь его гостеприимству, а меня просит сопровождать вас. Единственное условие: вы должны быть абсолютно здоровы.

— Полагаю, это условие я выполню, — улыбнулся Николя. — Однако оно меня заинтриговало.

— Здесь нет никакого подвоха. Дело в том, что у князя очень хрупкое здоровье. Еще в юности врачи опасались за его жизнь. Он делает все, чтобы избегать простуд. В 1751 году, будучи послом при французском дворе, он больше всего боялся гулявших в Версальском дворце сквозняков. Ему неоднократно приходилось оставлять дела для поправления подорванного здоровья. При слове «эпидемия» его охватывает паника. Его постоянно мучают различные болячки. От малейшего ветерка у него начинается насморк, а слишком жаркая погода угнетает его. А распорядок дня канцлера! О, это особая статья.

— Господин аббат, мой экипаж в вашем распоряжении.

— Что ж, поедем вместе, — насмешливым тоном произнес Жоржель. — Полагаю, сударь, вы понимаете, какую честь вам оказывают, позволив приблизиться к этому первостепенному дарованию, умеющему отменно извлекать выгоду из соединения прошлого с настоящим. Благодаря его приверженности этикету и обычаям Франции он является одним из самых надежных столпов альянса, созданного во многом его руками.

Николя поклонился.

— Да, должен вам сообщить, что у великого человека есть некоторые странности. Ему хочется, чтобы для него время текло беспрерывно, он не любит прерываться и делать паузы. Поэтому у него нет часов, ни карманных, ни настенных, и он никогда не отмеряет часы, отведенные на занятия делами. Он ложится очень поздно и встает тоже поздно. Завершив свой туалет, он велит подавать обед в четыре, пять или шесть часов, в зависимости от работы или развлечений, которым он предается перед обедом. Поэтому мы отправимся к четырем пополудни. Но приготовьтесь, что придется ждать.

И он оценивающим взором окинул дорожный костюм Николя.

— Разумеется, придворный костюм, шпага и парик. Жду вас в половине четвертого.

И он исчез, оставив после себя облако пудры и аромат бергамота.

Остаток дня Николя провел у себя в комнате, пытаясь понять, почему он недоволен собой. Прежде всего он упрекал себя за то, что не предусмотрел возможности предательства шевалье де Ластира. Он полностью доверился ему и, сознавая, что его предали, стыдился собственной глупости. Охваченный тревожными предчувствиями, он вспомнил о сыне. Неожиданно пред взором его предстал несчастный взгляд Луи, бывший у него в тот день, когда он приехал на Рождество из Жюйи. И мучительный вопрос, отчего беззаботный мальчик внезапно стал похож на воплощение скорби, принялся терзать его с новой силой. Правда, вскоре сын снова повеселел, но вот надолго ли? Что же все-таки случилось? Он не понимал, а потому опасался проглядеть что-либо важное и тем самым доставить разочарование Луи. И он вновь пообещал себе более внимательно следить за жизнью мальчика в коллеже.

Словно отражение принятого обязательства, на дне души вновь зашевелились сомнения, разбуженные упадком духа. Не слишком ли мало внимания он уделял сыну, ведь все его свободное время занимала Эме д’Арране. Разумеется, его размышления не вписывались в привычные рамки принятого поведения. Он видел, что в свете с детьми обращаются либо как с игрушками, либо как с маленькими взрослыми. Родители сами поддерживали дистанцию между собой и своим потомством, и проявления чувств чаще всего являлись наигранными и неискренними. Иной пример подавали семьи из народа. Бурдо открыто являл нежные чувства по отношению ко всем своим пятерым детям, и те отвечали ему взаимностью. Даже палач Сансон не стеснялся своей любви к сыновьям и старался скрасить их вынужденное одиночество, коим они расплачивались за ремесло главы семьи.