Мудрецы и поэты

Впрочем, лирическая энергия прошлого и в юности уже оживляет наше восприятие мира, но тогда мы чаще всего подключаемся к чужим энергосистемам, и лишь когда наш собственный потенциал достаточно возрастет, мы начинаем испытывать упомянутое щемящее чувство, то есть видеть прекрасное в самых обычных вещах: все они наполнены животворящим светом нашей энергосистемы – чувством прошедшего, и все, наполненное этим светом, преисполняется значительности; тогда-то возникает жадность к мелочам, сначала только прошедшего, а потом, поскольку, как ты понимаешь, оно нисколько не хуже, и настоящего тоже. Но гораздо реже. И, может быть, значительность настоящему придает еще один вид лирической энергии – чувство преходящего. Но это сравнительно маломощный источник. Другое дело – прошлое, там все значительно, будь это перчатка первой возлюбленной, хотя ты и расстался с нею в далеко не лучших отношениях, или пластинка с песней вроде «Эй ты, мамалюк», которую крутили тогда на вечеринках с малым количеством закуски и большим выпивки, или даже деревянный диван МПС на вокзале, где ты несколько часов просидел в ожидании поезда, – все вызывает сладкую боль в сердце.

И вот, уже не в Тбилиси, пронизанном энергосистемами великих поэтов, а в ничтожном уездном городишке, бродя по незнакомым, но зауряднейшим новостройкам, начинаешь мучительно всматриваться в окна стандартных блочных домов, в сторону которых десять лет назад ты и головы бы не повернул. Но, подключенные к твоей энергосистеме, они оказываются вполне достойными того, чтобы в них мучительно вглядываться, пытаясь увидеть что-то скрытое за ними, и испытывать пресловутое щемящее чувство. Вывешенные за форточки авоськи с продуктами, заклеенные полосками бумаги или замазкой трещины на стеклах, наклеенные на стекла бумажные зайцы и волки из «Ну, погоди!» – забава для детей, алоэ, или, как говорила наша бабушка, «алой», на подоконниках, занавески, абажуры – не то чтобы все это в точности было и у меня, но – могло бы быть; в эту минуту я как бы перевоплощаюсь в того, для кого это окна родного дома, подключаюсь к его энергосистеме. И вдобавок мне приятно, что решается жилищная проблема. Раньше я бы не поверил, что это действительно проблема. Ведь у всех же есть крыша над головой. В юности нет проблем: если даже тогда ты и нес кое-какие физические тяготы, зато был избавлен от главнейших – забот, ответственности.

А вот в окно выглянул угол гигантского настенного ковра, и я снова переключаюсь к себе. До меня доходили слухи о кошмарных очередях и ценах на эти ковры, и я не могу подключиться к энергосистеме их владельцев. Ведь это еще и критерий близости людей – возможность пользоваться энергосистемами друг друга. Хороший писатель может множество людей и на многие годы включить в свою энергосистему, а человек, рассказывающий скучную историю, тщетно пытается подключить нас к своей сети. Возможно, сейчас это делаю я.

Недавно я заходил на свой бывший факультет. С ним у меня как будто бы ничего особенно хорошего не связано, и все же сердце то и дело сжималось, когда я узнавал то расколотую вывеску, под которой столько раз проходил – хотя и гораздо реже, чем следовало бы, – то доску в аудитории, то стенд расписаний. Что в них, в вывеске или доске? Да все то же: в них я. И пусть замдекана Мальгин думает, что факультет – это он, – нет, факультет – это я.

Зато лирическая энергия предвкушения, ожидания с возрастом почти иссякает. Прежде, уезжая из дому, я ощущал в груди холодок свободы, непредсказуемости – теперь он превратился в льдину одиночества, ненужности и неприкаянности. А основной источник – чувство прошедшего – только набирает и набирает силу. Может быть, потому, что его питает самый мощный из наших инстинктов – инстинкт самосохранения, он же – страх смерти. И этот источник заменяет нам юношескую восприимчивость.

В последний вечер в Тбилиси я пошел к горе Давида. Долго, слегка задыхаясь, поднимался по булыжной зигзагообразной дороге и наконец увидел, как на раскаленных прожекторных лучах висит в черноте монастырь, в котором похоронен Грибоедов. «Ум твой и дела твои навсегда останутся в памяти русской, но зачем пережила тебя любовь моя!» Переливающиеся огни снова были внизу, но теперь они были не те, как в тот раз, когда я одним прыжком вознесся над закрывавшей их горой, – более обыденными, что ли, городскими огнями.

Впрочем, пора кончать этот затянувшийся взволнованный лирический репортаж.

Не буду утомлять тебя описанием всех заурядных городских бань, где я бывал и где проходы в некоторые отделения раздевалки почему-то перегорожены костылями. Расскажу лишь напоследок о совершенно экзотической бане в одном городке, расположенном в низовьях Амударьи. Если тебе что-то покажется странным, не удивляйся: ведь каракалпакская культура банного дела, вероятно, гораздо моложе грузинской и русской и не имеет столь глубоких традиций.