Мудрость прощения. Доверительные беседы

Два тибетских врача прибыли для еженедельного осмотра Далай Ламы. Доктор Намгьял первым появился на пороге комнаты для медитаций. Он трижды простерся ниц перед Далай Ламой. Доктор Цетен последовал его примеру. Если они и удивились, увидев меня, то ничем этого не выказали. Их внимание было полностью сосредоточено на главе Тибета. Доктор Цетен жестом предложил своему коллеге начинать. Доктор Намгьял, стройный, где-то за тридцать, специалист по тибетской медицине, был одет в длинное черное одеяние, похожее на рясу со стоячим воротником. Он опустился на колени на ковер перед Далай Ламой. Глава Тибета наклонился вперед, упершись левым локтем в бедро и приподняв предплечье. Доктор Намгьял взял Далай Ламу за левое запястье. Пальцами правой руки, перебирая ими так, будто играет на флейте, он исследовал мельчайшие изменения жизненных токов пациента. Его голова почти касалась головы Далай Ламы. Они — один, облаченный в темно-бордовые и охряные одежды, другой — в иссиня-черные — походили на двух разных видом и оперением больших хищных птиц, сидевших так близко, что могли расслышать биение сердец друг друга.

Далай Лама что-то сказал по-тибетски звонким голосом. Доктор Намгьял ответил шепотом.

Через минуту-две он отпустил запястье Далай Ламы. Далай Лама протянул другую руку. На этот раз доктор исследовал пульс пальцами левой руки.

Когда доктор Намгьял закончил, к Далай Ламе приблизился учившийся на Западе доктор Цетен и положил ему на колени маленькую подушечку. Глава Тибета устроил на ней правую руку. Доктор Цетен с помощью стетоскопа измерил кровяное давление пациента. Далай Лама все время говорил с врачом: что-то рассказывал, что-то спрашивал. Было очевидно, что он активно и неформально участвует в процессе контроля и поддержания его здоровья.

Через десять минут врачи ушли так же тихо, как и появились.

Далай Лама вернулся на подушку для медитаций. Повернулся ко мне:

— Ну, еще несколько вопросов.

То есть он хотел продолжить интервьюировать меня. Я почувствовал, что это занятие доставляет ему удовольствие. Для разнообразия он решил сам задавать вопросы. Со своей стороны, поменявшись с ним ролями, я тоже получал удовольствие. В этом была новизна. Она давала возможность по-новому взаимодействовать с моим соавтором. Вынуждала меня облекать в слова то, о чем я раньше почти не задумывался.

— Вы китаец, родились в китайской семье, но воспитаны, думаю, обществом, ориентированным скорее за Запад, — сказал Далай Лама.

— Да, думаю, да, — ответил я. — Первые двадцать лет жизни я провел в Гонконге, он тогда оставался еще очень китайским. Моя мама не говорила по-английски. Ее представления, привычки были определенно китайскими. Но Гонконг был британской колонией, и я ходил в английскую школу. Так что, думаю, всего было поровну: и китайское воспитание, и западное влияние.

— Гм-гм, — хмыкнул Далай Лама. — Теперь вы больше контактируете с тибетцами...

Тибет относится к Азии. Буддизм — нечто обычное и для китайцев, и для тибетцев. Так что вы больше связаны с азиатской культурой.

Я немного растерялся. Я не понимал, к чему он клонит. Но попытался.

— Я покинул Гонконг двадцати лет от роду. С тех пор большую часть жизни я провел на Западе. Правда, четыре года я прожил в Непале, много раз был в Тибете. Годы, проведенные в Гималаях, оказали на меня огромное влияние. Но, возможно, благодаря знакомству с тибетским буддизмом, из-за своей тяги к Тибету, я, конечно, больше дорожу азиатской культурой.

— Мне вспомнился один случай, — сказал Далай Лама. — Конференция «Разум и жизнь». Японка. Она была наблюдателем. Под конец конференции она сказала мне: «Прежде я всегда ощущала, что хотя наши азиатские традиции богаче западных, мы не умеем проводить исследования. А поэтому чувствуем себя просто объектами исследования западных людей. Эти научно мыслящие люди всегда наблюдают за нами. А мы не можем сделать того же». После конференции «Разум и жизнь» у нее появилось ощущение, что мы, азиаты, с нашими азиатскими традициями тоже способны исследовать реальность, причем на равных. А у вас было когда-нибудь такое ощущение? Что наши традиции богаты, но слишком уж древние. И в нынешние времена не слишком применимы, не идут в ногу со временем. А вот западные — на очень, очень высоком уровне?

Большинство из тех, кто вырос в странах третьего мира, рано или поздно задаются этим вопросом. Запад такой передовой, тамошние жители такие богатые и умные. Мы, люди Востока, страдаем, сравнивая себя с ними.

— Ну, я рос в Гонконге пятидесятых-шестидесятых, — ответил я. — Китай тогда считался «Азиатским больным», а Гонконг — культурной пустыней. Под протекторатом британцев у меня развилось ощущение подчиненного положения китайской культуры — по крайней мере, той китайской культуры, какую мы знали в Гонконге. Мы отставали технологически, и разрыв стремительно углублялся. Это ощущение только окрепло, когда я стал студентом и проводил физические исследования в Чикагском институте Энрико Ферми. Я кое-как изучил атомную и квантовую теории и преисполнился благоговением.