Мудрость веков

Когда мы говорим „распалось государство“, то имеем в виду разрушение системы. Система и государство не одно и то же. Само государство, даже утратившее определенную идеологическую доктрину, никуда исчезнуть сразу не может. Такое случается только во времена революционных взрывов. В России такого взрыва в 80-е — 90-е годы нашего столетия не наблюдалось. Саморазрушение государства как системы революцией назвать нельзя. Старые государственные структуры по-существу продолжают действовать. Ими по-прежнему управляет старая номенклатура, которая пытается их сохранить. Эти обстоятельства определили и характер российской свободы конца XX века. Свобода не возникла в результате развития и роста духа народа, не была завоевана в долгой сознательной борьбе определенных социальных сил. Она даже не была дарована сверху царским манифестом, как это было в дореволюционной России. Свобода возникла, как по мановению волшебной палочки, из предутреннего тумана, скрывшего в тот августовский день 1991 года Белый дом и его защитников. Ее выпустила из себя с последним вздохом, как узника, саморазрушившаяся тоталитарная система. И на ней лежал явный отпечаток этого саморазрушения и умирания. Поэтому наша свобода была похожа не на гордую заокеанскую статую, а скорее на бомжа с терновым венком на голове. Не соответствуя ни в коей степени ни внутренней свободе народа, ни его сознанию, эта пришелица из неведомых глубин стала прямо на глазах ее почитателей превращаться во вседозволенность и произвол. Эйфория вседозволенности охватила страну. В России начался „пир во время чумы“, который обычно устраивали на костях своих бывших хозяев чудом освободившиеся рабы.

Отсутствие в стране действительного общественного мнения развязало руки силам темным и безнравственным. Власть денег вскоре стала соперничать с властью политической. В ряде случаев это завершилось слиянием обеих властей. Вседозволенность, которая сменила еще слабую и неокрепшую свободу, привела к тому, что главное правило — свобода не только право, а и обязанность — было забыто, а может быть никогда многим и не было известно.

Криминальный мир взял на себя функцию принуждения, насилия и устрашения, которая в свое время принадлежала тоталитарному государству и являлась его монополией. Энергетика негативного, античеловеческого, бездуховного пошла вширь и вглубь, захватывая самые разные социальные круги. Но вместе с тем пространство человеческого духа и мысли, с которого так или иначе был снят идеологический пресс тоталитарного государства, преодолевая завалы обрушившегося, начало постепенно расширяться. Духовная революция вновь вышла на поверхность.

Великий русский ученый В.И.Вернадский писал еще в 1928 году: „Трудно сказать, удастся ли им (большевикам. — Л.Ш.) долгое время, оставаясь живыми, стоять на базе научных достижений старого времени при той коренной ломке, какой подвергается научная картина Космоса“[704]. Продержаться „им“ действительно удалось сравнительно недолго. В 1991 году старая идеология, подорванная „ересью“ последних лет, официально перестала существовать. Номенклатура и ее государственные структуры остались без „указующей и направляющей“. И тогда она вопреки всем ожиданиям стала медленно, но верно разворачиваться в сторону церкви. Хотя при ближайшем рассмотрении неожиданного ничего не было. Ибо там существует реальная перспектива опоры на массы, поскольку русский народ вопреки всем гонениям и притеснениям сохранил в своих глубинах христианскую веру. От самой же церкви, от ее строгих уставов и правил, от ее непримиримости к другим конфессиям, от ее уверенности в непреходящей ценности православия, веет чем-то „родным“, понятным и тоталитарным. И опять захотелось кому-то поклоняться, как в былые времена идеологической монополии, следовать чьим-то советам и указаниям. Неумело держа в руках церковные свечи, крестясь и нередко путая при этом правое и левое, номенклатурщики стоят со смиренно окаменевшими лицами на долгих церковных службах, посещают исправно церковные праздники и ходят за советами к патриарху Алексию II. Быстрое это „прозрение“ и обращение к ценностям, ранее не признаваемым ими же самими, производит странное и удручающее впечатление.