Мудрые детки

Занавес взвился; перед нами, выброшенные на улицу со всем скарбом, стояли Фред и Адель. Расставив стулья, она отряхнула диван и повесила на уличный фонарь табличку: “Мир нашему дому”. Нам казалось, мы умрем от наслаждения. Изо всей мочи мы стиснули друг другу ручонки, боясь, что вдруг проснемся — и все рассеется как туман. Норе больше нравилась Адель, особенно когда она в наряде мексиканской вдовы исполняла испанский танец, но меня сразу и навсегда покорил старина Фред со смешной физиономией щелкунчика и мальчишеской, будто нарисованной стрижкой, в которой ни один волосок никогда не двигался с места. Кто бы мог подумать, что, повзрослев, мы будем запросто бросать друг другу: “Привет, Фред” — “Привет, девочки”?

Бог знает, каким шестым чувством бабушка выбрала в качестве подарка на день рождения нам, семилеткам, “Дамочка, не шалите”. “Чевой-нибудь помузыкальнее я выбирала, — объясняла она. — Но чтобы без Джесси Мэтьюз”. Она считала Джесси Мэтьюз вульгарной, я же всегда находила ее настоящей леди. Как бы то ни было, “Дамочка, не шалите” распахнула нам глаза, стала нашей дорогой в Дамаск^{56}. Позже, дома, завернув ковры в передней комнате первого этажа, мы часами репетировали номера. Финальная сцена: она — в тирольском костюме, он — кукла-морячок. Дамой мы были по очереди.

— У вас глаза так и сверкают, девчонки, — сказала бабушка в антракте.

Гулять так гулять — нам принесли на подносе чай. Серебряный поднос, огуречные сэндвичи. Завернув на нос вуаль, бабушка ухватила в карминно-красные уста сахарную финтифлюшку. Даже в те годы, отправляясь куда-либо с бабушкой и чувствуя потешную нелепость ее вида, мы с дерзким вызовом смотрели на всех окружающих. Когда мы уже отряхивали крошки, в бельэтаже случился какой-то переполох. Передавая поднос обратно официантке, бабушка вдруг замерла, как собака при виде кролика. Хорошо, что девушка успела поймать посуду вовремя; выпрямившись во весь рост, бабушка вытянула вперед указательный палец.

Прочерченная от кончика бабушкиного пальца устремленная в бельэтаж линия заканчивалась прямо на носу, принадлежащему очень приятному молодому человеку — высокому красавцу брюнету с большими темными глазами, в элегантном костюме и с алой розой в петлице; чуть более длинные, чем было принято, волосы, выдавали принадлежность к творческой профессии. Он сопровождал белокурую даму с овечьим профилем в роскошном дневном наряде из бледно-лиловой шерсти; видимо, они только что приехали — чтобы на самом популярном в городе мюзикле скоротать время до модной вечеринки с коктейлями. С извинениями пробираясь вдоль рядов, они вызывали всеобщее любопытство. Мимолетные взгляды, откровенное разглядывание в упор, кое-где даже слышались “ого” и “а-а-а”. Молодая, эффектная пара. Все узнавали их — все, кроме нас. Свет начал гаснуть, оркестр настраивал инструменты. Трепеща от негодования, бабушка продолжала стоять.

— Это... он... это — ваш отец!

Ее откровение не произвело ожидаемого эффекта, потому что в том возрасте мы еще не совсем хорошо представляли, чем именно занимаются отцы. А не уразумев этой примитивной науки, нелегко было понять, чем мы отличаемся от других. Вы, может, думаете, что соседские сплетни могли бы просветить нас на этот счет, но бабушка неизменно держала язык за зубами, да и внешне, по крайней мере до открытия паба, все было благопристойно, хотя, если бы молочник или почтальон заглянули сквозь тюлевые занавеси поутру и увидели, как она, в чем мать родила, обмахивает пыль с мебели, тогда пересудов бы точно не избежать.

Так что на эффектное заявление бабушки “это — ваш отец” мы отреагировали только, как должно, послушным поворотом голов, но тут засиял занавес и началась увертюра.

— Мадам, да сядьте же вы, наконец, — не выдержал мужчина сзади нас, и бабушке пришлось, негодуя, уступить. Однако второе отделение потеряло для нее всякий интерес. Не переставая вытягивать шею, она бормотала под нос самые грязные ругательства, но, перенесенные в другой мир, мы ничего не замечали. Для нас не существовало ничего, кроме Фреда и Адели.

Из-за давки в фойе, где нам пришлось целую вечность ожидать пальто, мы потеряли их из виду; да и сами мы под впечатлением музыки и танцев были словно в трансе. Выбравшись наконец на улицу, мы увидели отца и его барышню, проплывающих мимо нас в такси. Бабушка беспомощно затрясла им вслед зонтиком.

— Будьте вы прокляты, — воскликнула она, — будьте вы прокляты во веки веков.

По лицу ее было видно, что она желает им этого отнюдь не фигурально.

Теперь, когда чары спектакля рассеялись, мы могли задуматься над ее словами.

— Бабушка, — попросила Нора, — расскажи нам поподробнее про отцов.