Мудрые детки

Оказалось, что Наша Син и шофер к тому времени уже так славно поладили друг с другом, что решили попытать счастья в одной упряжке; посыпались поцелуи, рукопожатия, потом Наша Син пересела к нему на переднее сиденье, а мы с Норой прикорнули к широким плечам Перри; по дороге назад в Лондон, окутанные золотисто-зеленым вечерним светом и струящимися в окна машины сладкими летними запахами, мы забылись в зыбкой полудреме под монотонный тихий разговор старавшихся нас не тревожить бабушки и Перри, потому что день действительно выдался нелегкий; но окончательно мы провалились в сон, только проехав Норбери, так что им пришлось на руках нести нас в кроватки в комнату наверху, где мы спали вместе в те времена нашего невинного девичества.

Син с шофером решили поехать отпраздновать свое знакомство в Вест-Энд, а Перри подбросили по пути на Итон-сквер. На Итон-сквер? Это нам Син сказала. Что за дела вдруг появились у этого негодника на Итон-сквер? Они высадили его у входа в очень элегантный особняк; он поправил галстук, отряхнул пиджак, отсалютовал отъезжающей паре шляпой и послал им вслед широкую, бесстыжую улыбку.

Как бы я его ни любила, нужно признаться, он был способен на скверные выходки.

Хотя наши сводные сестры, дочки старой Каталки, с возрастом стали похожи на рыжих овец, родились они, как и любой младенец, лысыми — точные копии друг друга. Они появились на свет не так уж далеко от Бард-роуд — если считать по прямой, как ворона летит; но ворона, она и есть ворона, а птицам посолидней и в голову бы не пришло, что эти барышни живут в одной с нами стране — обстановка а-ля Шератон, персидские ковры, горячая вода в доме и все такое. Одетых в длинные кружевные платьица, их окрестили в церкви на Сейнт-Джон-сквер — Саския и Имоген; Сесил Битон^{63} сфотографировал их с мамочкой, “прекраснейшей лондонской леди”, и напечатал фотографию в “Скетче” под заголовком “Прелестные майские крошки”^{64} — они родились в мае, в один день с первым из пяти малышей Нашей Син.

Прелестные майские крошки. Бабушка Шанс подсчитала что-то на пальцах, и на лице ее появилось каменное выражение, но гордые родители были без ума от малюток, хотя Перри почему-то грустил. Саския и Имоген выезжали на прогулки в высокой коляске, с няней в украшенном лентами чепце; Дора и Нора там и сям отбивали чечетку на щелястых подмостках. “Империал” в Глазго. “Принц” в Эдинбурге. “Роялти” в Перте. Зимой там такой холод — зад отморозишь. Как-то в знак восхищения нам на сцену бросили куропатку; всего одну, даже не пару.

Нам тогда приходилось так круто отплясывать, потому что Перри, потеряв в биржевом крахе на Уолл-стрит все свои деньги, все до цента, не мог нас больше содержать; и наше умение зарабатывать на жизнь пришлось весьма кстати — ничего другого ведь не оставалось.

Прощаться с нами он приехал на трамвае. Вот как пали могучие. Не было и в помине мягко щелкающего счетчиком такси у обочины. Ни шоколада от “Карбоннеля и Волкера”. И, отучив нас от “Фул Нана” (“Фи-и!”), он не мог больше одаривать нас французскими духами. Не то чтобы мы особо по этому поводу страдали — мы думали только о том, как будем тосковать по нему. Сидя на подлокотниках его кресла, по одной с каждой стороны, слишком расстроенные, чтобы есть самим, мы смотрели, как он жует оладьи с маслом.

Он сказал, что заработает на билет домой. Поплывет через Атлантику на лайнере, работая фокусником для развлечения пассажиров.

— А там что собираешься делать? — спросила бабушка Шанс, швыряя на плиту очередную сковородку с оладьями, — он ел так, будто ему до Лос-Анджелеса крошки в рот не перепадет.

— Займусь кино, — сказал Перигрин.

Дора и Нора. Две девчонки-танцовщицы. На Рождество мы играли в пантомимах. Выступали как-то в постановке “Джек и бобовое зернышко” в Кеннингтоне. Можете такое представить: в Кеннингтоне когда-то был настоящий театр? Был и здравствовал. Все бобы выступали в зеленых колготках, а у нас был собственный номер — мексиканские прыгучие бобы, в красных чулках. Нам платили по два фунта в неделю на брата, в те дни это было немало. В те дни в ходу были фунты, шиллинги и пенсы. Два фунта — это сорок серебряных шиллингов; сорок шиллингов — четыреста восемьдесят больших, коричневых, круглых, с прилипающим к рукам медным запахом пенни; каждое такое пенни помогало заделать дыру, всегда зияющую в латаном-перелатаном хозяйстве номера 49 по Бард-роуд. Работая в Кеннингтоне, мы экономили на жилье. Мы жили дома и возвращались после спектакля на ночном трамвае — прикорнув друг к другу в полусне, с ноющими костями, горящими ногами; за окном поливал дождь, пробиравший нас насквозь, пока мы бежали от остановки до дома. Любая простуда была катастрофой! Даже идентичным мексиканским прыгучим бобам могли найти замену, поэтому мы продолжали скакать и с простудой, и с заложенным горлом, и с гриппом, и с чертом, и-раз, и-раз, и-раз, улыбаться, не забывать улыбаться, ну-ка, покажите зубы, энергичней — ноги, корпус — выше, бедра — круче.