Мудрый король

– Собор. Это… – Он показал рукой. – Клирос с главным престолом. Здесь будет неф, а там, – кивнул он на восток, – алтарь. Всё в новом стиле, без тяжеловесности.

– Но для чего, – спросил Гарт. – Разве мало вокруг церквей?

– Говорю же – собор! – упрямо повторил зодчий. – Так решил епископ де Сюлли тому уж лет пятнадцать назад. Он же заложил первый камень в основание. Королю Людовику сказал, что город большой и ему нужен хороший храм, громадный, больше, чем в Риме. Париж должен стать настоящим оплотом христианства благодаря такому храму. Все священные реликвии, а их немало, будут храниться здесь. Толпы паломников потянутся к собору, и это создаст ему огромную известность. Это будет чудо почище Александрийского маяка и храма Афродиты! Постройка на французский лад![23] А начал такие высокие храмы возводить еще аббат Сугерий, и было это в Сен-Дени. Святой Иоанн утверждал, что Бог есть свет, поэтому свет должен наполнять всю церковь через высокие окна. Аббат, да упокой его душу Всевышний, говорил еще: «Собор – суть свидетельство того, что всё сущее есть отсвет любови Божией». Теперь вот наш епископ решил возвести такое же чудо, только краше.

– Жаль, не доведется увидеть конца, – вздохнула Бьянка. – Работа, похоже, затянется надолго.

– На много лет, – подтвердил архитектор и снова углубился в созерцание чертежей.

– Недешево обойдется казне такое сооружение, – заметил Гарт.

Зодчий поднял голову:

– Пожертвований собрано столько, что на них можно построить целый флот. А выйдет всего один корабль. Зато какой! Из камня, с витражами и реликвиями. И видно будет этот корабль чуть ли не из Шампани. А за пожертвованиями во славу Господа дело не стало, – не только сам король, но и его рыцари, церковники, даже горожане вносили свои деньги на возведение храма.

Тут он поманил рукой своих слушателей и, когда те наклонились к нему, негромко проговорил:

– Говорят, дошло до того, что даже гулящие девки внесли свою лепту в столь богоугодное дело. Епископ вначале отказался, а потом согласился, условившись с девицами, что случай этот избежит огласки.

– Как же ты об этом узнал? – спросил Гарт.

Зодчий развел руками:

– Так ведь говорят… втихомолку, правда. Но не выболтайте никому, сеньоры, это я вам по секрету…

Должно быть, в этот момент бедняга пожалел, что так разоткровенничался с незнакомыми людьми.

– Что ж, епископ прав, – обронила Бьянка. – В конце концов, деньги продажной женщины стоят денег ростовщика.

– Благое намерение очищает всё, – добавил Гарт и хлопнул по плечу зодчего. – Не волнуйся, друг мой, секрета твоего мы не выдадим.

И они, постояв еще немного, направились улицей Парвис в сторону Хлебного рынка. Их путь снова проходил мимо церкви, а раздавать милостыню было уже почти нечем: всего несколько серебряных монет осталось в кошельке у Бьянки. Деньги эти она берегла для галантерейной лавки, в которой на обратном пути собиралась купить шерстяные перчатки и накидку на плечи.

Вот она, эта самая лавка. Продавец – женщина. Она уже ждет, потому что был уговор. Бьянка подошла, надела перчатки, заулыбалась. Впору! А какие теплые! Теперь ей любой мороз не страшен. Она раскрыла кошелек и уже вытащила оттуда монеты… как вдруг Гарт схватил ее за руку. Она опешила вначале, потом поглядела… и всё поняла.

Почти рядом, шагах в пяти от них стоял худенький мальчуган и молча, светло-голубыми глазами глядел на руку Бьянки, в которой она держала монеты. Мальчику было лет пять, не больше. Его дырявые ботиночки, старые, растоптанные и обмотанные кое-как тряпками, вряд ли согревали ему ноги. Полотняные штанишки, с заплатами и тоже в дырах, не доходили даже до середины икр. Бумажная куртка с разорванными рукавами, похоже, также совсем не грела малыша: видно было, как он мелко вздрагивал. Но он ничего не говорил и не протягивал руки. Не умел или боялся, кто знает? А молчал потому, что от холода стучали зубы во рту.

Бьянка застыла на месте, точно ее парализовало, и вдруг, раскинув руки, бросилась к этому мальчику и заключила его в объятия. Потом отстранилась, посмотрела ему в глаза и только сейчас увидела, что они полны слез – детских, затаенных, молчаливых. Теперь, когда ребенок почувствовал объятия матери, слезы его не смогли больше держаться на веках и разом пролились ручейками ему на щеки. Бьянка вытерла их рукавом и снова прижала мальчика к себе, чувствуя, как он весь дрожит, и отдавая ему свое тепло.

И тут он заплакал. Но не в голос, не в рёв. А просто, тихо, по-мужски, скривив губы и захлюпав носом. Одна за другой, его чистые и горячие детские слезы капали на шею Бьянке, а она все сильнее прижимала его к себе и гладила его мягкие, спутанные, соломенного цвета волосы.

– Кто ты, малыш, и что здесь делаешь? – спросила она, заглядывая ему в глаза.