Муха в розовом алмазе

– Попал мне в плечо Полковник, я думаю, что он хотел попасть именно в плечо, костей не повредив, и попал. Лежал я в грязи минут пятнадцать, потом пришел Саша и утащил меня в рассечку, в которой Баклажан прятался. Баклажан между делом рассказал, что его с Полковником освободила Гюльчехра, старшая жена Али-Бабая. И все из-за того, что поссорилась с мужем по какому-то незначительному поводу, не похвалил ее лепешек, что ли. Или очередь нарушил, не знаю. Потом я ее видел – у нее зоб внушительный. Как-то я слышал, что женщины с зобом отличаются вздорным характером, а также не в меру эксцентричные. И правду, пока мы в рассечке сидели, она буквально со всеми поцапаться успела... Потом неожиданно стала шелковой и принялась Баклажану колени гладить и в глазки заглядывать. Закончились ее поползновения тем, что Баклажан не выдержал и увел ее куда-то. Куда, вернее, зачем, я понял, когда она вернулась минут через пятнадцать. Веселая, все песни пела, "В Намангане яблочки зреют ароматные". Потом Полковник Али-Бабая привел связанного. Оказывается, Гюльчехра рассказала, где и как взять его можно... Уже под утро они вдвоем за тобой пошли. Полковнику твои мины раз плюнуть было обезвредить, он в Анголе несколько лет этим только и занимался...

– А как Али-Бабай освободился? – спросил я Кучкина, бездумно витавшего в облаках опьянения.

– Как, как, – проговорил Сашка, не раскрывая глаз. – Эта дура ему веревки развязала...

– Какая дура? – удивился я, подумав, что Кучкин имеет в виду Синичкину.

– Гюльчехра, конечно, – ответил Сашка, лениво растягивая слова. – Когда Баклажан ушел, а потом и Полковник с Синичкиной, с ней что-то случилось. В десять минут сдулась как шарик. А он на нее посмотрел, просто посмотрел и представляешь, у этой дуры глаза чуть от страха не вылезли – без чадры была, я видел. Завыла так тихонечко, но противно, схватила бутылку вина, на столике стоявшую, подошла ко мне как ненормальная – я подумал уговаривать будет шлепнуть ее по п..де – и отвернулся стыдливо. А она, вот мозги куриные, бутылкой мне по голове. Когда я очнулся, она зубами своими золотыми последний узелок на его путах распускала.

– Так... – протянул я, задумавшись, куда это Полковник водил Синичкину.

– Так, да не так, – усмехнулась Анастасия моим ревнивым мыслям. – Мы Веретенникова в гарем потащили рану его снадобьями Али-Бабая лечить. Сашка нарочно так все сформулировал, чтобы ты "Так..." сказал.

И улыбнулась мне так, что сердце мое затрепетало.

Эта женщина делала со мной все, что хотела.

12. Подземная меблирашка. – А хочется-то как! – Нет, женщины – это что-то! – Семьдесят седьмое небо. – Через десять минут она протягивала мне брюки.

На ужин мы разогрели несколько банок тушенки и съели их с горячими лепешками, принесенными Али-Бабаем. Немного посидев с нами, хозяин штольни, явно не чувствовавший себя виноватым, собрался в свой гарем, и я вызвался в провожающие. Мне ничего не пришлось говорить – поняв по моим глазам, о чем я собираюсь его просить тет-а-тет, он кивнул, по-прежнему непроницаемый, и повел меня в глубь четвертого штрека. Спустя несколько минут мы подошли к рассечке, устье которой было забрано деревянным щитом с небольшой резной дверью, запертой висячим замком. Я в недоумении уставился в него; Али-Бабай же сунул мне в руки ключ, хлопнул по плечу и неторопливо удалился.

Открыв дверь, я взглянул внутрь и ахнул: рассечка представляла собой гнездышко, о котором влюбленные, ищущие уединения, могут только мечтать. Обшитая досками, оббитая коврами, на ложе – забросанная атласными подушками тигриная шкура с глазастой головой и огромными клыками, под ложем – красные плюшевые тапочки с голубыми помпончиками и ночная ваза из цветного стекла, у правой стенки – инкрустированный столик с серебряной лампадой... Короче, все там было, все кроме телефона, по которому я мог позвонить Синичкиной...

Она пришла сама. Чистенькая, только что из умывальни, косметики совсем чуть-чуть, но синяка почти не видно. Пришла, посмотрела так прямо в глаза: "Ты ведь ждал меня? Так вот она я..."

А я, дурак, задергался, занервничал... Почему? Да потому что для меня каждая новая женщина – это целый мир, в котором я ожидаю найти, наконец, себя. И перед тем, как отдать душу и тело, я обычно мысленно встаю перед ней на колени и спрашиваю, также мысленно: Ведь ты спасешь меня? Ведь то, что случиться между нами не будет обоюдной физиологией, а будет... будет любовью, любовью, которая все делает простым и воздушным?

"Будет, будет. Иди, умойся, – ответили глаза Анастасии, увидев, что я мысленно стою на коленях.