Мухи творчества

– И как это у тебя получается, хозяюшка моя? – Митяй, одной рукой держа миску с котлетами, другой приобнял супругу. – Ляська вон сколько лет уже пытается мамкины котлеты повторить – и никак, не выходит у нее каменный цветок.

– Подозреваю, есть какой-то секрет, – обиженно заметила я и тоже цапнула холодную котлетку.

– Точно, есть секрет, но ты его скоро узнаешь, обещаю, – успокоила меня Лизка. – Так, стоп, а руки вы помыли, чтобы котлеты хватать?!

– Строгая! – подхалимски восхитился Митяй и, спешно затолкав в рот котлету, вскинул, как пленный фриц, пустые руки и ретировался в ванную, продолжая одобрительно мычать.

Наверное, хотел сказать еще: «Но справедливая».

Я ограничилась тем, что тщательно протерла руки влажной антибактериальной салфеткой.

Потом спросила подругу:

– Вы где сегодня ночуете? Тут или там?

– Тут, если не возражаешь, – ответила Лизка, откладывая внимательно изученный ананас и начиная так же пристально рассматривать манго. – Утром кирпич привезут, надо будет встретить машину и проследить за разгрузкой, не тебе же этим заниматься. Митя сам все проконтролирует, как раз до работы успеет.

– Угу, – я сунула в рот котлету и мысленно сделала себе пометочку: лечь спать в берушах, чтобы не проснуться в несусветную рань от сигналов и рычания грузовика.

Быстро и без церемоний поужинав – Лизавета Николавна соблаговолили скушать хурму, – мы попарно разошлись по спальням: Митяй с супругой, а я с котом.

Снег окутал весь мир мягчайшей белой ватой. Дрыхла я сладко и безмятежно.

Понятное дело: еще не знала, что вскоре надолго потеряю покой и сон…

Раньше, когда мне нужно было ходить на работу в редакцию, утро у меня начиналось с будильника. Теперь, когда в респектабельной газете «Финансистъ», где я числюсь журналистом, всю нашу пишущую братию перевели на удаленку, мое утро начинается с кота.

Увы. Будильник был милосерднее!

Суровая кошачья морда нависает над моим лицом, как перегруженный аэростат, последовательно тычется в меня сначала холодным носом, потом шерстяным лбом и напоследок щекочет усами. Затем морда слегка отодвигается, чтобы я, открыв глаза, могла хорошенько разглядеть и правильно оценить изображенное на ней глубокое недовольство, а заодно гипнотизирует меня пристальным взором круглых и ярких, как автомобильные фары, очей.

Затем выразительная картинка дополняется соответствующим звуком – скрипучим мявом, тоскливым и жалобным, как голос Макса Покровского из «Ногу свело», исполняющего песнь про лежащего на перроне дедушку с рахитом и плоскостопием.

На рахитика упитанный Шуруппак никак не похож, но он мастерски притворяется, будто у него, пухнущего с голоду, подкашиваются все лапы разом, и валится на меня всей своей десятикилограммовой тушей – обязательно мордой вперед, чтобы повторно поелозить мохнатой башкой по моей беззащитной физиономии.

В этот момент я, хоть и лежу еще, встаю перед выбором: поиграть в безнадежно дохлого енота или эффектно воскреснуть, ругаясь и отплевываясь от рыжей шерсти.

В первом случае представление будет повторяться, во втором – Шура, продолжая изображать умирающего, сползет с кровати и побредет, пошатываясь, к двери. Которую, кстати говоря, прекрасно умеет открывать самостоятельно, так что мог бы и не устраивать мне сцен, а просто пойти на кухню и откушать там сухого корма из миски. Но – нет, ему обязательно нужно, чтобы хозяйка воздвиглась, прониклась чувством вины перед бедным-несчастным котиком и поспешила загладить ее, эту мнимую вину, чем-нибудь вкусненьким из холодильника. Его открывать, к великому своему сожалению, Шуруппак не может. Но учится и однажды, я уверена, сумеет.

Избавит ли это меня от утренней побудки наглой рыжей мордой?

Сомневаюсь.

Ритуалам свойственно сохраняться неизменными даже тогда, когда они напрочь теряют практический смысл…

– Иду, иду! – я спустила ноги с кровати, нашаривая тапки, и Шуруппак моментально вышел из голодного обморока, чтобы я не наступила на его распластанную тушку.

Была у нас с ним как-то раз такая трагикомическая история – перепутала я спросонья кота и теплую зимнюю тапку, тоже меховую…

Мы с Шурой вышли на кухню. Там никого не было, но пахло кофе и на столе лежал придавленный сахарницей бумажный лист. «Не верь коту, он уже завтракал!» – было написано на нем бисерным женским почерком. И ниже рукой другого, менее искушенного каллиграфа: «Дважды!»

– Так Лизка и Митяй тебя уже кормили! – Я развернулась к коту.

«Что? Нет! Вранье, навет, поклеп!» – мимически изобразил он, только что лапу к сердцу не прижал.

– Ладно, дам тебе один маленький кусочек колбаски, – сжалилась я.

Шура по-прежнему страстно любит сырокопченую колбасу. Жует ее, перебрасывая в пасти слева направо и обратно в маятниковом режиме и потешно жмурясь. За сальчичон, которому мы с Шуриком обязаны знакомством, мой кот продаст и душу, и тушу, но я знаю, что такая пища ему вредна, и не щедра на дозы лакомства.