Мухтар Ауэзов

Я презрел познанье, юноша пустой.
Видел пользу в нем, но шел стезей другой.

Возмужал — наука из-под рук ушла.

Поздно к ней ты устремился, разум мой!

(Перевод М. Петровых)

Но также очарованный странник, беспечный любовник, находящий пьянящую радость в женской красоте:

Белый лоб — серебро, чей тонок чекан,
Он глазами лучистыми осиян.
Гибок стан и высок.
Гнет его ветерок.
Ты бела, словно снег.
Ты нежна, как цветок.

(Перевод М. Тарловского)

Угадываются звуки старой поэзии, от самой Песни Песней до Фирдоуси и Низами.

Абай, Некрасов степи, неуклонно и даже беспощадно обнажающий социальную несправедливость, ненавистник богатых и печальник бедных?

Ну да, конечно, публицистическое начало его поэзии несомненно, гражданственный дух высок и насыщен.

О казахи мои! Мой бедный народ!
Жестким усом небритым прикрыл ты рот.
Кровь на правой щеке, на левой — жир…
Где же правда? Твой разум не разберет.

(Перевод С. Пипкина)

Но он же — бескорыстный ценитель словесного узора, бегущий всякой актуальности и влюбленный в красоту созвучий:

Коран с хадисам славны вязью слов,
В них мысль узорно вплетена в реченья,
Когда б не рифмы, не соблазн стихов,
Пророки бы молчали без сомненья.

(Перевод В. Звягинцева)

Наставник, учитель народа?

Естественно. «Не для забавы я слагаю стих…» — в разном оформлении камертоном звучит эта максима в стихах Абая.

Но полемически опровергают ее строки и звуки, которые пишутся и извлекаются, словно бы как раз для забавы — пейзажная лирика, времена года, цокот копыт, стремительный полет беркута. Припоминается Томас Манн, оборачивающийся своим чередом на столь ценимого Абаем Гете: «Тяжкая жизнь? Я художник, то есть человек, который хочет развлекаться, — не надо по этому поводу напускать на себя торжественный вид. Правда, все дело в уровне развлечения: чем он выше, тем больше тебя поглощает это занятие. В искусстве имеешь дело с абсолютным, а это тебе не игрушки. Но все-таки, оказывается, это игрушки, и я никогда не забуду нетерпеливых слов Гете: «Когда занимаешься искусством, о страдании не может быть и речи».

Иные стихи Абая безыскусны, как бы оголены, как у Омара Хайяма, как у русских акмеистов, мысль освобождена от какого бы то ни было поэтического оформления, устремляясь от поэта к читателю со стреловидной прямотой.

Будь язык мой прям и строг,
Лейся правдой этих строк, —

Абай владел такой речью, любил ее и охотно пользовался.

Но владел он и речью иной — утонченной, изысканной, многослойной. Опираясь на тюркоязычную и персидскую классику, Абай, как показал впоследствии Мухтар Ауэзов, смело, даже дерзко менял привычную строфику, ритмический рисунок и сложившийся порядок рифм в устном казахском стихосложении. Он рисковал, знал, что рискует, однако же никогда не пожертвовал бы поэтической точностью ради дешево дающейся славы.

О язык мой, о пыл стихов,
Недоступен ты для глупцов!

Абай ходит по земле, по этой земле, по степи, аулам, летовкам, зимовкам, в стихах его легко опознается быт, неукоснительная правда своего времени, плотно заполненного всяческими событиями вполне непоэтического свойства. Скажем, может посвятить он целый стихотворный цикл каким-нибудь уездным выборам: «Близок съезд! Эта весть, как гром…»

Но с какой же свободой он перемещается в совсем иные пределы, где материальные предметы утрачивают свою несомненную осязательность, где меняют ритм и даже вовсе замирают стрелки часов, и более того, объектом поэтической рефлексии становится само время. Попросту говоря, поэзия Абая обретает философское измерение.

Не ради забавы по кругу бегут
За стрелкою стрелка: жизнь — в беге минут.
Минута — и жизнь человека прошла!
И доли минуты тебе не вернут.

(Перевод А. Глобы)

А далее ритм сбивается, утрачивает плавность и, напротив, обретает тревожную четкость метронома:

Это вор-часы! Тихий шаг, зоркий взгляд
Твою жизнь сторожат…