Мухтар Ауэзов

Правда, оказался Мухтар Ауэзов в положении непростом. По-другому, конечно, чем прежде, даже в противоположном смысле непростом, но той полной внутренней свободы, какой взыскует художник, все равно нет.

Верховная ласка может быть столь же или даже более обременительной, чем навет и стрельба в упор.

Никто уже, как прежде Джумабан Шаяхметов, не требует «повернуться лицом к современности», никто — кроме самой современности, кроме сильно переменившейся жизни.

В последние годы жизни Мухтар Ауэзов уже не просто писатель, да еще с сомнительным прошлым, он — государственный писатель.

В 1958 году казахское литчиновничество, от которого немало в свою пору натерпелся автор «Абая», выдвигает эпопею на Ленинскую премию, которую год спустя Мухтар Ауэзов и получает. На него обрушивается лавина поздравлений, к которым он, что скрывать, неравнодушен. Да оно и понятно — почтальоны несут телеграммы от Леонида Леонова и Самуила Маршака, Вениамина Каверина и Виктора Жирмунского, Расула Гамзатова и Всеволода Иванова. И все-таки, быть может, самыми дорогими в эти апрельские дни были три по-солдатски лаконичных слова Баурджана Момыш-Улы: «Горжусь поздравляю радуюсь».

А за два года до того, тоже на государственном уровне, с присуждением чуть не высшей в ту пору награды — ордена Ленина — в Алма-Ате отмечали шестидесятилетие писателя. Гости съехались со всей страны, театр оперы и балета, где проходило торжественное заседание, полон, юбиляр сосредоточен, сдержан и, пожалуй, немного смущен: медные трубы славы звучат во всю мощь.

Вот только кто эту медь выдувает?

Одно дело — Константин Михайлович Симонов. Он, привычно грассируя, может, и хватает немного через край, так ведь и повод каков, но у него есть на то нравственное право. Человек непростой, сильно нагрешивший все в ту же глухую пору борьбы с «безродными космополитами», а потом в грехах публично и с достоинством, не разрывая на груди рубаху, покаявшийся, он как раз по отношению к Мухтару Омархановичу всегда вел себя в высшей степени благородно.

Но какие, интересно, испытывал чувства юбиляр, когда с трибуны его приветствовал Сактаган Баишев, ныне вице-президент Казахской академии наук? Что касается автора поздравительного адреса, то он-то, можно не сомневаться, никакой неловкости не испытывал. Такая уж это порода людей — менять цвет так же привычно и безболезненно, как хамелеонам.

Одно дело — Павел Григорьевич Антокольский. Он здесь в официальном качестве — Российский союз писателей представляет, но какое это имеет значение? Ауэзов и Антокольский сблизились в месяцы, предшествовавшие писательскому съезду, когда, работая над совместным докладом о переводной литературе, имели полную возможность оценить и человеческие качества, и творческий масштаб друг друга. И сегодня поэт обращается к поэту, товарищ — к товарищу.

Но кто открывает пространным докладом нынешнее собрание, кто говорит высокие и прочувствованные слова?

«Мухтар Ауэзов — величина, соразмерная вершине Алатау, он стоит плечом плечу с великим Абаем. Жизнь, прожитая им, терниста, через многое пришлось ему пройти. Только с глубоководным морем можно сравнить освоенные им литературные жанры, созданные произведения искусства, многогранную деятельность на ниве критики, науки, педагогики. Такой непомерный груз не под силу даже мощному нару — крепкому одногорбому верблюду. А при этом, говоря откровенно, и сам Мухтар, и многие его современники, то есть все мы — старшее поколение, родились и росли в смутное время — на переломе веков, в пору жестоких схваток, когда новое рождалось в борьбе со старым. Поэтому в нашей жизни все было: мы заблуждались, вступали в острые конфликты, не все принимали и признавали сразу, искали свои пути, спотыкались и снова поднимались, горько сожалея о необдуманном поступке. Вместить все это в отведенное мне время, трезво проанализировать, оценить — дело трудное и неблагодарное. Удастся ли? — судить вам…»

И далее Сабит Муканов, а это, конечно, был он, рассказал о жизненном и творческом пути юбиляра, о детских и юношеских годах, о романах и повестях, о научных сочинениях… Ни о «любовании стариной», ни о равнодушии к современной теме речи не было.

Конечно, юбилейный доклад, жанр, мало располагающий к исповедальности, и понятно, что на публике Муканов не мог, да и не должен был говорить, что лично он поспособствовал тому, что жизнь сегодняшнего бенефицианта оказалась «тернистой». Но ведь Муканов писатель, а не функционер какой-то. Почему бы не прийти к Ауэзову до юбилейных торжеств, не прийти и не сказать:

— Прости, Мухтар! Прости, если можешь. Я сильно виноват перед тобой. Но сам знаешь, какое время было. А я человек подневольный. Может, и надо было послать всю эту публику куда подальше, но — прости! — мужества не хватило.

И закончить это гипотетическое покаяние можно было бы так:

— Мне поручают сделать доклад на твоем юбилее? Не возражаешь? Если возражаешь, — откажусь.

Но ведь не пришел Сабит Муканов к Мухтару Ауэзову, и не было такого разговора.