Мухтар Ауэзов

Кончается письмо просьбой разрешить выезд в Германию жене Нафисе, которая ждет ребенка и потому вынуждена пока задержаться в Ашхабаде. Просьбой, которая, разумеется, выполнена не была.

Окружным путем, через Афганистан, Индию и Турцию, Заки Валиди попадает в Западную Европу, сначала в Париж, потом в Берлин. Ему сильно не хватает родных краев, о которых теперь можно узнать только из газет, эмигрантских и советских, тех, что доходят до этих берегов. Да еще из редких писем. Одно из них пришло в Берлин 28 июня 1924 года. Ахмет Байтурсунов рассказывает о закончившемся только что в Оренбурге съезде казахских и киргизских ученых. В него вложена газетная вырезка со списком участников съезда. Всех их, с горечью пишет Валиди, — и Алихана Букейхана, и Ахмета Байтурсуна, и Халела Досмухамеда, и Сакена Садвокаса, да и других тоже — уничтожили. Остался из этой блестящей когорты первых казахских интеллигентов только один, самый молодой — Ауэзов, чье имя почему-то приведено в турецкой транскрипции — Мухтар Ауэз-оглы.

Боевой дух в Заки Валиди еще не остыл, он еще пытается заниматься политикой, проводит в Берлине первый европейский съезд Национального союза Туркестана, затем второй. Встречается с Карлом Каутским, начальником немецкого Генштаба Шлейхером, налаживает сотрудничество с русскими политэмигрантами, например с Виктором Черновым, отправляет с оказией письма в Москву, но это уже последние вспышки энергии политика, который все больше уступает место ученому.

Большую часть жизни, последние сорок пять лет, Заки Валиди посвящает мирному плодотворному научному творчеству.

Незадолго до отъезда, пока не из страны, а только из Москвы, Валиди направил письмо четырем адресатам — Ленину, Троцкому, Сталину и Рыкову. Письмо-приговор: «Из политики, которую начал осуществлять ЦК РКП, явствует, что в отношении народов Востока вы… приняли за основу идею русских националистов-шовинистов». Письмо-пророчество, письмо-мольбу: «Видя, что не осуществляется нужное вам классовое расслоение, вы будете винить в этом местную интеллигенцию, разделите ее на «классовых врагов, мелкобуржуазных националистов» и «левых октябристов»; последних вы вскоре тоже поставите в ряд классовых врагов, а на их место выдвинете новых «левых октябристов». Вы думаете, что так, постепенно перед вами останется лишь масса безграмотных крестьян, которые умеют только управлять ослом и быком и копать землю. Я не думаю, что вы сможете внедрить в масштабе Туркестана ваше неуважение к местному интеллигенту. Так дайте местной интеллигенции возможность нормально работать».

В этих строках отчетливо сквозит обида, а от обиженного нелепо ожидать полной справедливости. Уж Ленина, а Троцкого тем более, в чем в чем, а в великодержавном шовинизме упрекнуть трудно. Но в мрачных своих прогнозах Заки Валиди оказался прав: и на «мелкобуржуазных националистов» была объявлена всесоюзная охота, и вчерашние егери по прошествии времени сделались мишенью, будучи переведены в разряд «классовых врагов — врагов народа».

В ходе нечастых своих встреч Заки Валиди Тоган и Мухтар Ауэзов разговаривали о политике. Выказал себя тогда Ауэзов собеседником вполне достойным своего старшего и уже именитого единомышленника. Не зря же тот вспоминает его столько лет спустя.

Их связывали общие научные интересы. Путешествуя в молодости по Туркестану, Валиди записывал образцы фольклора тюркских племен, издавна обитающих в районах, прилегающих к нынешнему Душанбе. Пятнадцать лет спустя в свою первую фольклорную экспедицию отправится Мухтар Ауэзов, и с тех пор стихия народного творчества станет постоянным предметом его занятий как ученого и источником вдохновения как художника. Пройдут годы, и Ауэзов станет виднейшим, мирового уровня исследователем героического эпоса киргизов «Манас». Как он погрузился в этот, по собственным его словам, океан поэзии и как сложилось плавание — история долгая и драматическая. К знакомству с Валиди она, в общем, отношения не имеет, хотя можно допустить, что обсуждали они тогда дела не только актуальные, и в этом случае Заки вполне мог рассказать Мухтару, как он сам впервые прикоснулся к «Манасу». В Ташкенте он более или менее случайно наткнулся на один из вариантов эпоса, сильно отличающийся от того, что записал в 1860 году академик Радлов. Восемь лет Валиди возил его с собою повсюду, куда бы ни завели дороги беспокойного политика, а потом рукопись пропала. Как знать, не попал ли и этот свиток, исполненный арабской вязью, в руки Ауэзова, когда он начал изучать письменную историю эпоса? Впрочем, вряд ли, таких случайностей практически не бывает, да и не важно это, собственно.

Судьба и миссия национальной интеллигенции, строительство национальной культуры на обломках одной империи и фундаменте иной, только становящейся, но уже являющей хищный свой лик, — вот на самом деле метафизика дорог, реально скрестившихся в какой-нибудь провинциальной Ермолаевке, а воображаемо — в столичном Петербурге — Петрограде.