Мультики

То, что я в профиль принял сначала за техническую пристройку — нечто вроде склада продуктового магазина, — анфас оказалось отдельным одноэтажным особнячком, наполовину утопленном в окружающем его доме. На стене у водосточной трубы был отдельный номер, подтверждающий самостоятельность строения. Бровастые с лепниной окна были большими, со ставнями, их степенный купеческий вид портили только белые, как кости, решетки. Было сразу понятно, что этот дом стоял здесь и сто лет назад и, судя по всему, был ровесником черного кирпичного забора, а потом в семидесятых вокруг него надстроили многоэтажку.

Старлей шел прямиком к крыльцу с навесом. Поднявшись по ступеням, он потянул тяжелую дверь. Она крепко примерзла к порогу, и старлею пришлось несколько раз ее дернуть, прежде чем дверь поддалась. За это время я успел прочесть надписи на табличке. Верхняя, из крупных, покрытых облезшей серебрянкой букв, гласила: «Детская комната милиции № 7». И ниже буквами помельче: «Линейный отдел внутренних дел Орджоникидзевского района». Под строчками была стилизованная фигурка милиционера, ведущего за руку малолетнего правонарушителя. Последний едва доходил до пояса милиционеру, и было непонятно: то ли это милиционер ростом с дядю Степу, то ли правонарушитель уж совсем малолетний, какого-то детсадовского возраста.

Старлей галантно придержал нам дверь. Подпружиненная, она со стуком закрылась, едва он убрал руку.

— Добрались, — сказал Сухомлинов.

Усы Подковой длинно выдохнул, словно вынырнул после долгого погружения. Затем снял шапку и, зажав ее в кулаке, четырьмя касаниями вроде смахнул с себя налипший снег, точно скрыто перекрестился.

— И кто это ко мне в гости пожаловал? — наконец-то отозвался на произведенный нами шум певучий женский голос. Впрочем, певучесть его была ватная, будто кричали через подушку.

— Свои! — гаркнул старлей.

Стены небольшой прихожей покрывала эмульсионная краска, когда-то белая, а теперь серая, вся в мелких трещинах и вмятинах, похожая на осыпающуюся глазурь — такую приятно от нечего делать поддевать ногтем, отламывать чешуйку за чешуйкой. Друг напротив друга стояли фанерные кресла с откидными сиденьями, какие бывают в кинотеатрах. Висели стенды, густо облепленные всякими приказами, постановлениями и вырезками из газет. Из латунной рамки глядел портрет воспитателя Макаренко.

В прихожей было две двери. Одна, с замутненным окошком и ручкой-скобой, очевидно, вела в уборную — я слышал ржавый шум водопровода. Вторая дверь увесистой канцелярской породы напоминала вставший на дыбы кожаный диван.

— Ну, тогда милости просим, если свои! — снова прозвучал законопаченный ватой голос.

Старлей стукнул костяшками пальцев по глухой кожаной обивке, вроде спрашивая разрешения, и скрылся за канцелярской дверью.

Я присел на скрипнувшее кресло. На душе было не то чтобы спокойно, а как-то безразлично. Сухомлинов, заложив руки за спину, прохаживался вдоль стендов и то и дело зачитывал вслух мысли, вроде как приглянувшиеся ему содержательной глубиной:

— Центром учебно-воспитательной работы среди несовершеннолетних была и остается школа!.. Золотые слова… — Сухомлинов кивал, цокал языком, будто эта казенная газетная банальность действительно открыла ему глаза. — Именно школа… Была и остается…

Он повторял фразу на все лады, потом на минуту замолкал и снова разражался:

— Работники органов внутренних дел осуществляют не только функции принуждения, но и в первую очередь воспитания и перевоспитания!.. В самую точку! Не принуждения, а воспитания…

В отличие от Сухомлинова Усы Подковой проявлял болезненную озабоченность по поводу грязных подтеков с его оттаявших сапог:

— Надо же, как наследил! Ах ты!.. — полушепотом переживал он, перебегал с места на место, похожий на трусливого дога, у которого от гневного окрика хозяина вокруг оробевших задних лап всякий раз набегает внушительная лужа.

Про меня менты словно забыли, но это невнимание было подозрительно нарочитым. От скуки я пытался их расшевелить, заговаривал с ними, шутил. Они отвечали невпопад, вроде как и не на мой вопрос, или же просто отмалчивались, отводя глаза.

Мне вдруг стало не по себе от выразительного фальшивого надрыва, с которым читал Сухомлинов:

— Не дать оступиться человеку, предотвратить опасные последствия легкомыслия, безответственности!.. До чего замечательно сказано… Легкомыслия!..

Я уже обратил внимание, что паузы между отрывками были одинаковыми. Казалось, Сухомлинов панически не выдерживает тишины собственной подлости, борется с ней до последнего, а если становится совсем невмоготу, истерично читает со стенда любую подвернувшуюся чепуху — что угодно, лишь бы не начать передо мной оправдываться.

Я обратился к Усы Подковой:

— Товарищ старшина, а вы, оказывается, верующий. Я видел, вы перекрестились, когда зашли.

Усы Подковой вздрогнул и, проклиная новую лужу, переступил на чистый участок пола.

— А что, милиционерам разрешается верить в Бога? — наседал я.

Усы Подковой засопел, словно я сказал ему что-то обидное.

— А просто не надо подглядывать за мной! — вспылил он. — Я тебе не изверг какой-то!