Муравечество

Я не придираюсь и через пару минут — чтобы не показалось, что это реакция на разногласие, — слезаю с коленей Хваткого и возвращаюсь на свое место. Хваткий — славный малый, но, по-моему, мы исчерпали наши отношения. Он по большому счету простой автор клоунских номеров, и, хоть это труд честный и благородный, в нем очень мало общего с моим и катбертовским творчеством. Не говорю, что его работа менее важна. Клоунада — древняя форма искусства, и если мы что-то узнали из до нелепого сентиментальной сцены в конце «Странствий Салливана» Престона Стерджеса, то это что обделенным иногда нужно посмеяться от души. Так что я отдаю должное стараниям Хваткого и рад его успехам.

Хваткий молчит где-то час, затем приглашает меня зайти как-нибудь вечером к нему в трейлер на пивко, пока я в городе. Я отвечаю, что мысль отличная, хотя мы оба знаем, что этого никогда не случится, просто не может случиться, и не только потому, что я не из тех, кто любит «пивко». Это печальное осознание, и весь остаток долгой поездки мы проводим в молчании. Приехав на автовокзал, после объятий даже не обмениваемся телефонными номерами.

Около полуночи мое такси останавливается у многоквартирника. Водитель достает из багажника мои чемодан, лопату, заступ и мотыгу.

— Что-то закапываем? — спрашивает он.

— Наоборот.

— Кого-то закапываем?

— Закапывать кого-то не обратно закапыванию чего-то, — говорю я. — Я раскапываю, если вам так уж интересно.

— Сокровища?

— Не в том смысле, в котором вы, разумеется, имеете в виду. Никакие золото или драгоценности не сравнятся с тем, что я ищу.

Он пожимает плечами и уезжает.

Я рою точно там, где впервые нашел тела кукол. Я запомнил место, потому что там была (и есть до сих пор) бронзовая табличка с надписью «Здесь не на что смотреть, проходите». Однако оказывается, что уловка не врет, поскольку здесь действительно ничего нет. Ни кукол, ни даже скелетов кукол. Ничего. Просто грязь, причем много. Скоро появляется управдом и вручает мне захватанную бумажку с надписью: «Эй! Какого черта ты делаешь? Прекрати! Это частная собственность!»

Я смотрю на него из ямы; он узнаёт лицо, удивляется, потом тасует бумажки в сумке и выбирает новую: «Ой! Я не узнал тебя со спины, сверху и без ермолки. Приветствую, друг мой! Не хочешь ли зайти на глецль фан тей?»

— Я не знаю, что это такое, — шевелю я ему губами.

«Чашка чая. На идише. Это ты меня научил». — пишет он.

— Ой-вей, — шевелю губами я.

Я вылезаю из ямы и одиноко бреду на дорогу. В затылок бьет смятый комок бумаги. Поднимаю его и читаю: «Эй! Эй! Я с тобой разговариваю!» Иду дальше, повесив голову. Снова и снова в меня бьются скомканные бумажки. Я их собираю и складываю в сумку. Возможно, почитаю в автобусе по дороге домой, чтобы скоротать время. Продолжаю идти. Тут мне ловить больше нечего.

Домой меня везет один из новеньких микроавтобусов «Убера» — а на самом деле просто выпотрошенный универсал. Можно принести собственное кресло, но только если оно входит в отведенное место: 55x35x23 сантиметра. Следовательно, большинству приходится сдавать кресла в багаж — за дополнительную плату — и сидеть на полу.

Я разворачиваю записки от управдома и читаю в хронологическом порядке:

«Почему ты мне не отвечаешь?»

«Ты что, забыл, как славно мы проводили время?»

«Помнишь, как нам обоим понравилась постановка театра „Юпитер“, где переосмысляли „Детей тишины“ в виде гей-мелодрамы с Бертом Рейнольдсом и Лу Ферриньо в главных ролях?»

«Давно пора было переосмыслить сим образом, сказал ты».

«Я согласился. Ведь любовь есть любовь, сказал я».

«Ты согласился».

«Я думал, мы друзья».

«Почему ты со мной так поступаешь?»

«Ты же знаешь, что ради тебя я перешел в иудаизм!»

«Смотри! Я обернулся, чтобы ты видел мою кипу!»

«Это очень больно!»

«У меня в холодильнике есть холодная корейка. Можно устроить нош».

«Ты чудовище, ты это понимаешь?»

«Верни мою картину Хелен Келлер!»

«Прошу, Б.».

«Ну и ладно. Ладно. Мне уже все равно».

«Но я жду от тебя картину Келлер, Б., серьезно».