Муравьи

Луч солнца проникает в муравейник. Шевелится одна лапка. Первое движение после зимней спячки, начавшейся три месяца назад. Другая лапка, увенчанная двумя постепенно раздвигающимися когтями, медленно вытягивается вперед. Третья лапка расслабленно подергивается. Затем торакс[2]. Затем все тело. Затем еще двенадцать тел. Их бьет озноб, который помогает их прозрачной крови продвигаться по сети артерий. Вязкая кровь сначала становится просто густой, потом превращается в жидкость. Постепенно сердечный насос приходит в движение. Он качает жизненный сок, разгоняя его по всем конечностям. Биомеханика разогревается. Сверхсложные сочленения поворачиваются вокруг своей оси. Коленные чашечки с предохранительными щитками вращаются, находя крайнюю точку изгиба.

Они поднимаются. Их тела снова дышат. Их движения беспорядочны. Напоминают танец в замедленной съемке. Они вздрагивают, отряхиваются. Передние лапки складываются у рта, как будто в молитве, но нет, они смачивают когти, чтобы почистить усики. Двенадцать проснувшихся растирают друг друга. Потом стараются разбудить соседей. Но у них едва хватает сил на то, чтобы двигаться самим. Они еще не могут никому дарить энергию. Они оставляют свои попытки и с трудом бредут среди неподвижных тел собратьев. Они движутся к большому Внешнему Миру. Их тела с холодной кровью должны вобрать в себя калории дневной звезды.

У них нет сил, но они идут вперед. Каждый шаг причиняет боль. Как им хочется снова лечь и мирно заснуть рядом с миллионами своих сограждан. Но нет. Они проснулись первыми. Теперь они должны разбудить весь Город. Они проходят сквозь наружный слой муравейника. Солнечный свет ослепляет их, но как живителен контакт с чистой энергией!

Солнце входит в наши полые панцири,
Оживляет помертвевшие мускулы
И объединяет разрозненные мысли.

Это древняя утренняя молитва рыжих муравьев сотого тысячелетия. Уже тогда им хотелось мысленно воспеть миг первого соприкосновения с теплом.

Оказавшись на свежем воздухе, они начинают тщательно умываться. Они выделяют белую слюну и натирают ей челюсти и лапки.

Они прихорашиваются. Это целый незыблемый церемониал. Сначала — глаза. Тысяча триста маленьких иллюминаторов, составляющих каждый сферический глаз, очищаются от пыли, смачиваются, высушиваются. Затем то же самое проделывается с усиками, с нижними конечностями, со средними конечностями, с верхними конечностями. В завершение они натирают свои красивые рыжие латы, пока те не начинают сверкать, как искры пламени.

Среди двенадцати проснувшихся муравьев — самец-производитель. Он чуть поменьше, чем большинство представителей белоканского населения. У него узкие мандибулы[3] и жизни ему отмерено всего несколько месяцев, но у него есть и преимущества, неведомые его собратьям.

Первая привилегия его касты — как имеющий пол он обладает пятью глазами: двумя большими шаровидными глазами, которые обеспечивают ему широкое поле зрения в 180 градусов, и еще тремя простыми глазками, расположенными треугольником на лбу. Эти дополнительные глаза на самом деле являются перехватчиками инфракрасного излучения, позволяющими ему обнаруживать любой источник тепла на расстоянии, даже в кромешной темноте.

Эти свойства более чем ценны, так как большинство обитателей больших Городов стотысячного тысячелетия, проводя всю свою жизнь под землей, стали совершенно слепыми.

Но у него есть не только эта особенность. У самца (как и у самки) есть еще крылья, которые однажды дадут ему возможность взлететь, чтобы заняться любовью.

Его торакс снабжен специальным щитом — мезотонумом.

Его усики длиннее и чувствительнее, чем у остальных муравьев.

Молодой самец-производитель долго остается на куполе, наслаждаясь солнцем. Потом, согревшись хорошенько, он возвращается в Город. Сейчас он временно принадлежит к касте муравьев-«посланников тепла».

Он идет по коридорам третьего нижнего этажа. Здесь все еще крепко спят. Замерзшие тела неподвижны. Усики безжизненны.

Муравьи еще видят сны.

Молодой самец протягивает лапку к рабочему, которого он хочет разбудить теплом своего тела. Прикосновение дает приятный электрический разряд.

После второго звонка послышалось мышиное шуршание. Какое-то время бабушке Огюсте понадобилось для того, чтобы снять цепочку, затем дверь открылась.

С тех пор как умерли двое ее детей, она жила затворницей на своих тридцати квадратных метрах, вся в прошлом. Хорошего в этом для нее ничего не было, но доброта ее от этого не уменьшилась.

— Я знаю, что это смешно, но надень тапочки. Я натерла паркет.

Джонатан подчинился. Старушка засеменила перед ним, ведя его в гостиную, заставленную мебелью в чехлах. Джонатан сел на край дивана, безуспешно пытаясь не скрипеть пластиком.

— Я так рада, что ты пришел… Ты мне, может быть, не поверишь, но я собиралась на днях тебе позвонить.

— Вот как?

— Вообрази, Эдмон оставил мне кое-что для тебя. Письмо. Он мне сказал: «Если я умру, обязательно отдай это письмо Джонатану».

— Письмо?