Муравьиный бог: реквием

Обед к концу. Жара такая… На ржавой хохломе подноса чугунная паук-подставка для сковороды, солоночка резная, в закаменевших кляксах помидор, стакана два: один его, с осадком жирным утреннего чая, второй её – с заваром лопуха в старинном кованом кольце. Он под клеёнкой мнёт в гармошку ложку – согнёт и распрямит, согнёт и распрямит. Диван-аккордеон в углу, горбами от распряженных пружин, обтянутый до треска швов гнилой рогожкой, за слоем слой – велюр, жаккард глядят, как те наносы вековые, в каких учёные читают времена. Комод с запасом лампочек, розеток, проводов. Буфет с раскисшей пастилой, надкушенный и так заиндевевший пряник – обитель рыжих муравьёв; сырой сухарь пропитан запахом помады, не держат дверцы круп на чёрный день запас. Она пройдёт – захлопнет дверцу, он захлопнет, и опять.

Дневное солнце дребезжит на спинке папиного стула, где он сидел в обед, когда он был, бросает тусклый свет сквозь грязное окно. В покойницкой из плешек гробовины сочится пыльный свет лучами до стены, щитка колёсико в газетный уголок шуршит, из холодильника стучит, и стрелки тянут время. Жизнь идёт, и старый дом скрипит, как будто из последних сил невидимая упряжь-память кибитку с мертвецами и живыми тянет на погост.

Она зевнёт – и он зевнёт. Она вздохнёт – и он вздохнёт. Покойник стих, и только муха над столом жужжит, присядет на клеёнку, руки чёрные почешет. Он на неё махнёт, она махнёт, а муха снова на столе. Убить и хочется, и лень.

Убил.

– На пол мне не смахай, ходи потом по трупам…

– А как христопредатель, баб?

– Тарелки собери, помой… устала баба, устала баба, нету сил моих… не трошь!

– Чего?

– Не трошь, сказала, ну тябя совсем, чаво ты с ложкой сделал? Чаво ж творишь-то ты, злодей?

– Да ба, тут распрямить…

– Поставь, последнее добьёшь, не знает горя дурь. Вон жизь-то распрями, как не сгибал. Не брали руки топора – и кресть тесать не надо… Чай пей. Вареньица ложи.

– Баб, ну скажи…

– Да што скажи?

– Чего христопредатель?

– Отрёкся, трижды предал Пётр Христа, а тот его простил, сказал: паси овец моих.

– Каких овец?

– Его овец. Овечье-человечье.

– Чего же он сказал, чтоб пас, раз знал, что Пётр – предатель?

– А потому сказал, что волки на земле овец пасуть, и все мы под овчиной волки. Добра не жди. Вообще добра не жди, как бабушка ждала, не жалко будить не дождать. Овца для сена – тоже волк.

– И что, ба, Пётр с Христом?

– Вот так как мы сидели за столом, и Пётр клялся за Христа пойти на крест, как ты мне третий день клубнику прополоть божишься…

– Я не божусь.

– Божишься, а не полешь. Божиться без креста – не то што на кресте.

– А я и не божусь.

– И не божись, не обещай за волею его, по писаному живы, осподь меню не предлагал.

– После обеда прополю тогда…

– После обеда лучше мне жуков со щавеля пожги, располонились, нечем суп варить. Пожгёшь?

– Пожгу.

– А керосина не бери – смотри, узнаю, такого не хватало, чтобы керосина тратить на жуков.

– Сама, ба, тряпки поливаешь им.

– Какие тряпки? Де?

– Да те, в кусты бросаешь…

– Это надо, а не так. Не терпят твари керосин. А ты вон в банку собери, газеткой обложи да подожги, они, бог даст, и так сгорят.

Бог даст сгореть жукам в консервной банке, и на коленях, пеплом землю поперчив, она ведёт старинной лупой по стеблям, обгрызенным до рёбер листьям, выглядывая следующий обоз. Петруша, денщиком при генерале, идёт за ней с готовой к сбору банкой, – щёлк! – о палец пальцем жуков сбивает в жестяное дно. Тук, тук! – жук на жука, и погремушкой стукают жуки в железку и друг в дружку, когда Петруша сверху крышкой закрывает банку и трясёт.

– Чаво гремишь? Нашел гремушку поиграть, распотрясёшь.

– Они же с крышкой.

– А не распотрясёшь, до смерти напугашь.

– Им всё равно гореть.

– Не сё равно, они не знают, что гореть… Это куда ж?

– Пописить.

И, отойдя за угол дома, стряхнёт жуков в траву, сухой земли черпнёт в жестянку, чтоб было чем взамен при ней греметь.

Томительное знойное безделье, в нём Сашка по-английски говорит:

– Ай лив ин Москоу… ма-а… Ма, больше не могу…

– Читай давай.

– Когда обедать?

– Никогда, читай.

– Итс литл маус, литл кет, из вери биг, итс сноу, тейбл, бук… итс мистэр Брайн, итс миссис Брайан…

Всё шли сухие, сквозь пропитанные солнцем дни, без облачка, без ветерка, без тени. Слоистый неподвижный жар стоял в саду, за домом с тёмной стороны и то за тридцать, и белые безросяные ночи мяли щёки валкой мякотью перин. Тенями быстрых облаков скользили сны, и в них бежал куда-то, звал кого-то, рыбиной распахивая рот, и слёзы-сопли растекались по подушке, к утру всыхая нимбом соляным. Сквозь ветхую исстиранную тканьку с рисунком слоников со шрамами заштоп кололись перья, подпольные мыши всю ночь скребли и шевелили темноту, она из сна шептала жалобно, то вскриком:

– Ваня… Ванечка! сыночек, не ходи… – И, оттолкнув невидимую тяжесть, под ржавый скрип пружин себя саму перевернув, ворчала: – Што шкулишь? шкулить, шкулить разлука, баба слушай…

– Жарко, баб…

– А жарко, так подушку от земли переверни.