Муравьиный бог: реквием

Журналов стопки пахнут сыростью, мышами, и папы «Правда» тлеет медленно в костре; он дует, машет «Юности» обложкой, но «Юность» сырость не берёт, чуть-чуть раздует, дымом наперчит и гаснет, пока она на керосин не даст, вздохнув, добро, но с керосина только полыхнёт и снова свянет, закоптит. Дымит, щипит слепучей бородой опавших листьев, из глаз течёт и хлеба не печёт.

– Картошку, баб, давай? Немножко…

– Картошку в пепле не пякуть.

– Пекут!

– В углях пякуть, а с лисьев прах один.

И всё же поглядит, подумает, захочет тоже, разрешит:

– Поменьше подбирай, большой клубе́нь не пропечёшь…

Картошка в прахе серая, дымит, с руки на руку прыгает и жжётся. Разломишь – чёрная дотла, пустая, как гнилой орех.

Она уйдёт, он палкой в листьях ямку разворшит и закопает яблоко в костёр: а вдруг не хуже выйдет, чем картошка? Но яблоко в костре невкусное совсем.

– Утрись, измазал щёчки, сатана.

– Тут, ба?

Она посмотрит, усмехнётся, достанет из кармана папин клетчатый платок, расправит уголок, приплюнет…

– Не надо, ба! Я са-а…

И ходят щёки ходуном.

Огля́нешься – так седенько, так мокро всё, так скучно; во рту язык от яблока прокис, похрустывает на зубах песочек пепла, и хочется из самого себя куда-нибудь, где нет.

С буржуйки в горнице тепло. В пустую дверь, чтоб холодом не шло, придумали завесить покрывалом, приставили матрас, закрыли ставни. Лежишь и смотришь из окна на тусклый круг настольной лампы, двоящийся в стекле, как нимб на чёрном и безликом образке.

– Уходник Николай, када же это было…

– Чего там, ба?.. А, ба?

Молчит, перебирает на полу журналов стопки на растопку: «Мурзилка», «Знамя», «Юность», «Огонёк»…

А он уже идёт по сну назад тропинкой с Сашкой на свет проросшей в небо таволгой травы.

– Петруш? Шмотри-к, што баба-то нашла?

Петруша спал. Огромное пространство головы, в которое вмещались поле, лес, река, дорога к станции и небо. Забор, калитка и сарай, Москва, метро, троллейбусы, трамваи, Сашка, Шарик… Что было завтра, что сейчас, всё это лето, и зима, прошедшая и та, какая будет. Дом отдыха «Союз», Анапа, папа, мама, море… Закрыл глаза, и есть.

– Петруш, да хлянь? – И не открыл глаза.

Слились в одно пространство, время, перемешались в голове. Читает папа «Правду» за столом, не обернувшись, мама у плиты заваривает чай в знакомый чайник с носиком-слоном, который ты давно разбил. А тот, какой потом в хозяйственном купили, купили в честь того, что на разбитый был похож. Но первый цел в сейчас. Так ясно видно буквы в папиной газете, так вкусно пахнет гренками с плиты, и нужно их предупредить, чтобы не умерли в том завтра, которое настало и прошло.

Сон обнимает горячо и нежно, шуршат страницы, тикают часы; они приедут в пятницу, которой уже не будет никогда.

– Петруш, да пошмотри, што баба-то нашла…

По пыльной кромке серого шоссе она идёт сквозь сон за ним, из воздуха вытягивая след домашнего тепла, прихожей их, от мамы сумки запах, от папиных газет, его бумаг, его стола, его пальто. Идёт на новогодний запах мандарин и ёлочных колючек, весенний запах маминой мимозы, что папа маме подарил, мешает дым в костре горелой лыжной палкой. Щитом, который папа для Великой битвы лыжных палок вырезáл, сгоняет сырость веток, листья, мусор, свет в несогревающий огонь, слепящий дым, совочком подбирая с пепелища на удобрения в жестяный тазик прах.

«Петруш, да пошмотри… што баба-то нашла…»

Садилось солнце в красный лес, горело в листьях золотым, тянуло через ветки рыжие лучи и вдруг погасло. Сырая мокротень, и ничего за ней. Осыпаны алмазной блёсткой ветки, дорожку к повороту рвёт туман, ползёт к калитке, и кажется, что эта пелена пахучая грибная съедает всё, что только попади – и растворишься в ней, исчезнешь, не найдут.

Щенок, с таким же пятнышком на лбу, как Сашкин Шарик Первый, прыгает в ногах, и ветер тихо тра́ву шевелит, сметает вдоль забора жёлтые веретенки́ опавших листьев. Все тихо, никого, щенок и он. Свой только голос слышно, но голос странный, свой не свой, чужой, со стороны, издалека, как в записи магнитофонной, эхом, медленно, сквозь время:

«Хороший пёс… Она тебя не разрешит, ты понял, понимаешь? Я Сашке дам тебя, ей тётя Люба, может, разрешит, ей, может, разрешат… Давай пойдём, пойдём…»

Щенок отпрыгнул, побежал из сна, как будто там его позвали:

– Петруш, да пошмотри, што баба-то нашла?..

И он открыл глаза.

Она сидела в зеркале шкафном, спиной к нему, лицом к нему. Всё так же, как уснул, перебирая на растопку «Мурзилку», «Знамя», «Юность», «Огонёк»… Их было две: одна спиной к нему, невидимыми пальцами ворша журнальные листы на веерок, труся за шкирку корешки, искала, чтобы не спалить «не дай бох денежный заклад в растоп»; другая со стеклянными руками из зеркала смотрела прямо на него.

Как могут встретиться глаза, смотреть друг в друга, когда она спиной?

Ты зеркала внутри… и смотришь из, сквозь мутное стекло за паутиной пыли, в огромном ящике повешенных одежд, с привычным духом сырости и крыс, набитого тряпьём, спрессованного весом, вдавившего раздутым брюхом пол. Внутри неё.

И он отвёл глаза, спросил:

– Да, баб, чего?..

– Чаво, Петрушка?

– Смотришь…