Муравьиный бог: реквием

Она попятилась, стряхнула силой с рукава, и он упал, пополз, скуля, к окну, захлебываясь ужасом, что раз тех вызвала – приедут, заберут и отстреляют, до стеночки, до подоконника, наверх…

– Куда, прокля́ть! Щеня́ ты взбе́шная! Опять?!

– Не буду-у-у жи-и… не бу… не бу-у-уду жи-и-и… небу…

– Не будишь? Будишь! Будишь жить мне, будишь! Будишь! Будишь, бабушка сказала, жить.

И сверху сдёрнуло, швырнуло вниз, взяло за ворот, подня́ло над ковром, над кубиками, пушкой, паровозом, резиновой жирафом… надо всем. На кухне закачалась радугой лошадка. Спокойной ночи начинались малыши. Непобедимая, невидимая сила толкнула боком дверь, поволокла шипящим воющим валько́м, пускавшим слюни, по сумеркам прихожей к ванной, встряхнула над порожком и втолкнула, придвинув с грохотом комод, и погасила свет, сказала за стеной:

– Убил – живи.

И бился лоб о темноту, вбивая в щепки дверь, куда-то выбраться хотел из ванной, как из «больно». Как будто «будишь» – приговор, как будто «быть» – больней, страшнее смерти. И больно отовсюду, из себя, и за – не видно бить куда, куда из этих ножек, ручек, свитерка, вонючих тапочек, чесучей кожи, запертой двери; и там, за дверью, тёмный коридор, комод, а за комодом кухня, комната его, про Гулливера недочитанная книжка, заложенная папой навсегда, большая комната, графин и папин стол, и мамы швейная машинка, но вместо папы с мамой дедушка-покойник на постели их лежит и слушает, и слушает свой чёрный радиоприёмник.

И он ещё похвастал:

– Я.

– А как?

«Ведь ты же любишь птичье молоко, Петрушка? Любишь. Они поехали за ним». И он кричал из ванной темноты: «Я не хотел! Я больше так не буду!»

«Билетик лотерейный кто просил у бабы? Кто просил у бабы? Кто просил у бабы… Мафыну, баба, папе выиграть… Выиграл? Выиграл?! Машину выиграть кто тебя просил…»

– Ну, это же случайно, а не ты, – сказала Сашка, которой было завидно, что он.

Они пошли на дальние дворы, где между Дергуновых и Добжанских расходится туннельчиком забор, тропинка проведёт наверх к кургану, потом по рощице – и тоже вверх, потом курганом вдоль канала шли, всё шли и шли.

Прошли Добжанских спуск, собачью счёсанную шерсть и дохлой мыши место, шалаш, где раньше был шалаш, и сыроежкину полянку, леший дуб, пенёк, дошли до рухнувшей берёзы, прошли над пропастью стволом, в «кто первым упадёт», потом в «кто дальше прыгнет». Потом проехались верхом, поковыряли белых стружек с бересты, ещё немного посидели – и исчезли.

Спустились по кургану вниз до дамбы, невидимые, сели у воды, и он смотрел, как Сашка камушки черпает: черпнёт, зажмёт в ладони, ждёт, пока водой проступит в ямке. Дождётся, ссыплет камушки назад – ни горка, ни колодец не растут; и так опять черпнёт-рассыплет, и опять, и сеть от солнца, кинутая в воду, бежит по волосам, щеке, руке.

С горы спускался летний жар, с воды тянуло паром, она была не то что вдаль, а вширь не переплыть; трава в цвету, высокая волна промчавшейся ракеты, шипя, вбивалась в плёс, бежала к ним, от них на них – и снова, шурша в камнях, как будто что-нибудь живое так играло с ними в «есть» и «нет», смывало, где наступишь и отпры́гнешь. С бесцеремонным любопытством букашка по невидимой ноге взбиралась вверх, не знала, что нога, не знала, что она букашка, не знала, что к ноге рука, один щелчок – и нет.

Травинку Сашка намотала на мизинец, как колечко:

– Завяжи…

Он завязал, травинка размоталась. Он узелок стянул – травинка порвалась.

Калитка скрипнула, ведя просевшей дверцей полукруг по луже, сплеснув волной опавших листьев берега, качнулась раз туда, оставив седенькую пеночку отлива, закапала назад с амбарного замка.

Они опять стояли с Сашкой у песочной кучи за забором.

– А так вот было, да?

Лежала чёрная собака Ритка в лопухах, Добжанский кот сидел матрёшкой у ворот Добжанских, расхаживали вдоль оврага розовые куры, рябой петух с великолепным чёрно-красно-золотым хвостом вертел, как заводной, трепастой головой с лиловым гребнем, с разлитой изумрудной зеленью под ним. Направо от песочной кучи прикрытый толевым листом навоз, за ним квадрат растоптанной площадки для машины, белело слабо между первой линией шоссе и глухо, как из-под земли, урчал, взлетая, самолёт.

Уборной завалившаяся будка, бытовки съехавший к соседям козырёк, тропинка к дому, рябинов куст, калинов куст, обгрызенный до ржави конский щавель, дикий хрен и комары, и Сашка, и ржавый трёхколёсный велик с жёлтыми рогами, передним колесом уткнувшийся на веки вечные в забор.

Он отмахнулся комара и хмыкнул:

– Так вообще всегда.

– Тебя она щас позовёт.

– Петруша-а-а! – раскатилось по участкам, и Сашка посмотрела с торжеством, он снова хмыкнул: так всегда.

– Петрушка!

– А?

– Сюда поди.

– Сейчас…

– «Сейчас прошло…» – шепнула шёпотом горячим в ухо Сашка, и, отставая, эхо за забором повторило:

– Сейчас прошло, успели схоронить.