Мурена

Да заткнись уже, думает Франсуа. Он не двигается, по-прежнему прижимается лбом к стеклу и беззвучно шевелит губами.

— Тут еще есть интересное, вот…

Франсуа проводит лбом справа налево, словно стирая что-то со стекла.

— Что там еще?

Что там еще? Да в сравнении с тем, что действительно имеет значение для них, все эти футболы, велогонки, прогнозы погоды, новые автовокзалы — полная чепуха. А вот искалеченные ноги, сожженная кожа, отсутствие рук, взмокшие чресла…

— Чем вы будете потом заниматься? — спрашивает Франсуа. — Ну, когда выпишут.

Он легонько постукивает лбом о стекло.

— Бухучетом, чем же еще, — отзывается Тома. — Это по мне. И ходить не надо.

— А мне обещали работу в конторе, на шахте. Не Перу, конечно, но что ж поделаешь…

Они понимают, что этот вопрос Франсуа задает не им, а себе. Вот он-то что будет делать, когда его выпишут? Он рассказывал им, что был каменщиком, плотником, каменотесом, виноделом, разнорабочим, батрачил. Ответ тут один: ничего. Они найдут занятие. У них дети, жены, они понимают, что будет непросто, и не строят иллюзий. Ночами они тоже думают о будущем, но молчат об этом. Они понимают, что Франсуа придется хуже всех. Виктор и Тома вспоминают, как его привезли сюда, в двенадцатую палату, и они подумали: да, знатно эти его отделали. Под «этими» подразумевались все: и хирург, и снег, и контактный провод, Бог, неудача.

— Но ты еще молод, — говорит ему Тома.

Виктор бросает на него короткий взгляд, и Тома понимает, что сморозил глупость. Молод? И в чем же здесь счастье? В чем тут преимущество? Что, он дождется, пока отрастут новые руки? Привыкнет? Ему сейчас двадцать два, но время ничем не поможет. Что изменится, когда он калека? За четверть секунды там, в Бейле, он превратился в древнего старика.

Франсуа наконец отлепляется от стекла, открывает глаза. У него на лбу осталось красное пятно. Он видит сидящего на дереве мужчину, и эта картина пронзает ему душу. Он отворачивается от окна и направляется к двери, отворяет ее ударом ноги и исчезает в коридоре.

Он идет, шаг, еще шаг, этакий долговязый неуклюжий пингвин. Остальные пациенты смотрят на него уже без прежнего любопытства, но они все же еще не привыкли к виду его истончившегося тела, которое, никем не поддерживаемое, шатается из стороны в сторону. У окон собираются больные на костылях, появляется мужчина в кресле-каталке, какая-то женщина с перевязанной головой (она не может запомнить ничье имя). Вот показалась медсестра, он успел полюбить ее: «Мсье Сандр, вам помочь?» — «Нет-нет, все в порядке, благодарю вас!» Женевьева, сиделка, что обтирает его мокрой губкой в постели, бесшумно аплодирует ему, а потом спрашивает, увидев пятно на лбу: «О, мсье Сандр, вы что, ушиблись?» По коридору бегает мальчишка в больничной пижаме, замечает его и шарахается прочь. У Франсуа немного кружится голова, но он уже вышел из палаты, правда теперь совсем один. Раньше ему помогали либо невропатолог, либо Тома в своей каталке, либо Ма, Жорж или массажист. Когда он проходит мимо, все осторожно отступают назад, словно перед драгоценной китайской вазой. Он представляет себя в Париже, он понимает, что скоро это случится — на городских улицах от него будут вечно шарахаться мальчики в пижамах, он будет неуместен там, он будет пугать людей. Антрополог Кречмер, посмотрев на него, заключил бы: лептосоматик[13]. Выписка из больницы все ближе и ближе, все ближе и ближе улица, а там — обжигающий мороз. Мимо него провозят каталку, на ней лежит женщина под наркозом. Вот мужчина, ему прооперировали ногу. Вот еще один, которому удалили глаз, он внимательно наблюдает за ним. Франсуа трудно дышать, он опирается на стену, его лопатки напоминают обрезанные крылья. Он прислушивается к стуку своего сердца. Молодого сердца, которое теперь бьется непонятно ради чего. От этой мысли на затылке проступает испарина.

Справа от себя он замечает дверь. Подходит ближе. Она не заперта. Он толкает ее, за ней видит лестничную клетку. Дверь захлопывается за ним, чмокая резиновым уплотнителем, отсекая доносящийся из коридора шум. Мускулы дрожат от напряжения. Франсуа поднимается на первую ступеньку, ему трудно дышать, он сдвигает лопатки, глотает воздух, поворачивает голову. Наверху видит еще одну дверь, из-под которой пробивается дневной свет. Его донимает муха, что вьется перед лицом, Франсуа считает — всего пятнадцать ступенек. Он не останавливается, ему все равно, лестница это или целый Эверест; муха и пробивающийся из-под двери свет говорят ему о том, что наверху есть терраса — на той стороне здания, откуда видно забравшегося на дерево мужчину. Он продолжает карабкаться. Ляжки сводит судорогой, но свет манит к себе. У Франсуа сильные колени, он рассчитывает на них, он хочет дойти до верхней площадки. Он начинает задыхаться. Вдох, лопатки назад, выдох. Муха бьется в его в висок и отлетает. Он не останавливается, колени ломит; десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Осталось совсем немного. Наконец он ударяет ногой по железной двери, и его сразу ослепляет солнце.