Мурка, Маруся Климова

Разговор этот происходил неделю назад, и всю эту неделю группа специального назначения, которой командовал Матвей, провела в камышах. График своей переправы через Пяндж наркокурьеры пограничникам и правда не прислали, но Матвей все-таки надеялся, что ожидание не будет таким долгим. Сутки, ну двое... Но неделя в засаде измотала всю группу, даже сержанта Мирзоева. Вообще-то Ледогоров был против того, чтобы включать в спецгруппы местных: слишком много значили для них родственные связи, а значит, слишком много было возможностей воздействия со стороны наркобаронов. Но Сухроб Мирзоев был из тех людей, которыми не разбрасываются. Он был неутомим и вынослив, к тому же знал и прибрежье, и предгорье, и сами горы, как свой кишлак. Поэтому Ермолов долго настаивал, чтобы Сухроба включили в его группу, и настоял все-таки. Тот каким-то образом узнал об этом и стал смотреть на своего командира как на Бога. Матвею нелегко далось довести до его сознания, что в традиционном восточном поклонении он не нуждается.

Ермолов знал своих бойцов настолько хорошо, чтобы представлять, что именно дается каждому из них особенно тяжело в эту неделю ожидания.

Для Сашки Федорчука это была, конечно, необходимость сидеть на сухом пайке. Сашка любил вкусную еду со всей своей хохляцкой страстью, то есть даже больше, чем красивых женщин, и всегда говорил, что его настоящее армейское призвание не гойсать по камышам, а по-людски кормить хлопцев. Борщи, которые он варил в свободное от рейдов время, убеждали в справедливости его слов.

Балагуру Игорю Крайскому тяжелее всего наверняка давалось молчание. Анекдотов Игорь знал еще больше, чем песен. Если он не играл на гитаре, значит, рассказывал очередной анекдот. Ребята даже проверяли, не припрятан ли у него где-нибудь сборник, из которого он берет эти байки, но быстро убедились, что все они каким-то необъяснимым образом умещаются в Игоревой голове. Матвей видел, что за эту бесконечную неделю Крайский стал совсем мрачным – похоже, что, не имея выхода, балагурство отравляло его, как не выведенный вовремя из организма токсин.

Самому Матвею молчание как раз давалось легко. Это было странно, потому что он вовсе не был молчуном. Не зря же депутат Корочкин говорил когда-то, что в умении уболтать кого хочешь на что хочешь – и не то что баб, это-то понятно, а конкретных людей, серьезных, – Матюхе Ермолову равных нету, за то он и держит его в помощниках, хотя на это место много желающих, готовых хорошо за такую должность заплатить.

Теперь Матвей даже удивлялся: про него ли это говорилось? Во всяком случае, необходимость молчать сутки за сутками его совсем не угнетала. Тяжелее было другое: как ни странно, в это однообразное время не было возможности думать. Потому что любые мысли отвлекали от того, ради чего была предпринята засада, – от того, чтобы вслушиваться в мерно шелестящие камыши, всматриваться в поблескивающую то в солнечном, то в лунном свете речную воду...

Шорох камышей Матвей изучил уже настолько, что без труда различал, пробежал в них кабан, камышовый кот или человек. Сначала все это объяснял ему Сухроб Мирзоев, а потом он и сам научился отличать друг от друга разнообразные камышовые шорохи. Ему никак не давался только шорох ветра. При каждом его дуновении Матвею казалось, что в камышах кто-то крадется, но, как ни вслушивался, он не мог различить, кто именно. Впрочем, кроме шороха, были и другие приметы, по которым можно было распознать приближение человека. Лягушки замолкали, например.

Матвей провел в Москве всю жизнь и редко ездил на природу. Шашлыки в компании не в счет, а так – разве что на дачу к бабушке Антоше или, совсем уж редко, в деревню Сретенское, где у Ермоловых был дом, оставшийся в наследство от каких-то неизвестных дедов-прадедов. Дом этот был, в общем-то, не нужен. Продавать его, правда, не хотели, но и ездили туда нечасто. Так что Матвеево доармейское знакомство с природой было более чем поверхностным.

И только здесь, в Таджикистане, он понял, какая сложная жизнь происходит во всех этих камышах, реках, горах и небесах и как тесно она связана с тем, что есть у него внутри и во что он прежде совсем не вслушивался.

Теперь это было главной его задачей – вслушиваться в сложную природную жизнь, чтобы мгновенно различить вторжение в нее человека.

И все-таки он пропустил момент, когда это произошло.

Сухроб дотронулся до его плеча неожиданно – Матвей даже вздрогнул, сильнее, чем от ночной сырости. И сразу всмотрелся в противоположный берег Пянджа.

– На камерах, – почти без звука, одними губами, сказал Мирзоев. – Уже на середине.

Афганский берег реки в самом деле был тих и пуст, но на ее середине темнели островки, неотличимые в темноте от настоящих речных островков и отмелей. И все-таки это были не природные островки, а автомобильные камеры, на которых бандиты переправлялись через Пяндж. Камер было пять.

– Разведка, – так же неслышно сказал Матвей. – Пропустим.