MUSEUM (Золотой кодекс)

штрих-код этой гравюры.

Переходить

                  от Дома к Саду,
Из воскресенья
                    в понедельник,
Как долгожданную
                                награду
Принять
            блаженное безделье…

…Лимонный полдень —

                               веки слепит,
Смыкает
            сонные ресницы,
И пятна золотые
                           лепит
На неподвижные
                     страницы…

Собранье

            шорохов знакомых,
Квадраты солнца —
                         на ступенях…
Тепло полуденного
                            Дома
Мои почувствуют
                         колени,

И рассыпается

                   покорно —
Лучами высвеченный,
                       грузный —
Весь Дом —
           на золотые зерна,
Початком
       спелым кукурузным,

И день,

          начавшийся так рано,
Грозой новорожденной
                                зреет,
И влажным пламенем
                                 тюльпана,
Начав от края,
                        Сад темнеет…

Та Музыка, с дождями вместе,

Там – в оркестровой глубине,
Небес нарушив равновесье,
Всей гроздью вызревших созвездий,
Играющей, на плечи мне
Обрушена была…

…

Черный лед, золотая печаль…

Бесконечна – последняя нота…
Ароматы цветов бергамота,
И случайно разлившийся чай
Под рукою дрожащей…

Гулко вздрогнет встревоженный зал

От рахманиновского «Этюда»,
Где так ярок и светел финал…
Здесь – хрусталиком – звякнет посуда,
Отзовется – в изломах зеркал
Чья-то Музыка…

Всем случайностям наперерез

Прорастает звучащее Слово —
Этот черный черешневый лес
Под рукою, тревожащей снова
Тень «Элегии»…

Свиток второй Брат Джиованни. Лорш (отрывок из романа Анны «Нерушимая обитель»)

Я торопливо шла по вечернему Лоршу, опасаясь упустить Сандерса, который то мелькал в своем темном монашеском одеянии среди оживленной, наполненной торопящейся к вечерней молитве толпой улицы, выложенной каменными плитами, то исчезал за очередным поворотом.

Мои бедные ноги, обутые в роскошные новые лоферы темно-шоколадной замши из последнего завоза у Marion, украшенные разноцветной норкой и на небольшом квадратном каблуке, уже болели по-настоящему. Но присесть и хотя бы немного отдохнуть было негде и некогда. Да и зачем такие жертвы? – думала я зло и раздраженно, не зная, на кого же в первую очередь обрушить свой праведный гнев. Господи, да что за несносные туфли, это же пытка испанским сапожком в буквальном смысле, как в них болят ноги!..

Постепенно сгущались сумерки, и вся многогласая и многоликая лоршская толпа, которая, подобно регулярным морским приливам, прибывает сюда по воскресеньям и, конечно, на Рождество, стала меняться. Исчезли – как будто их сдуло порывистым и холодным вечерним ветром – и веселые любопытствующие японские туристы с фотоаппаратами, куда-то пропали влюбленные праздношатающиеся парочки, которые обычно слоняются тут от одного столика многочисленных вечерних кафе к другому. Внезапно я оказалась в глухом и гулком Зазеркалье Лоршского монастыря, где туристов, извечных, как и сам прославленный монастырь, уже и в помине не было.

Вместо них я увидела множество снующих среди старинных, каменной кладки, построек молодых людей монашеского вида – с тонзyрами, облаченных в длинные черные или темно-коричневые рясы, подвязанные грубо сплетенными кожаными поясами. Я смотрела по сторонам с любопытством, разглядывая строгий монашеский люд, не упуская тем не менее из вида Сандерса, однако теперь это было не так-то просто – он сливался в единое целое с толпой других монахов, спешащих к вечерне. Из последних сил я вглядывалась в быстро сгущающуюся, словно бы наливающуюся густыми крапинами темно-сиреневых чернил влажную декабрьскую темноту, вновь и вновь ловила глазами его фигуру в мешковатой темно-коричневой одежде, увенчанную глухим и скрывающим лицо от посторонних взглядов клобуком.