Мушкетер

Мы ожесточенно фехтовали посреди ночной улицы. В отличие от всех схваток, в которых я участвовал со времени приезда в Париж (а таких было немало), впервые меня переполняла жажда убийства. Мне хотелось не просто победить в поединке, но именно убить противника. В другое время мы были бы неравны, и преимущество оказалось бы на моей стороне – я моложе, а владение шпагой превосходно оттачивалось в ежедневных занятиях с лучшими фехтовальщиками Франции. Но сейчас, после стычки с гвардейцами, я чувствовал себя не лучшим образом. Так что какое-то время мы сражались на равных. Вдруг я почувствовал, что дон Жаиме слабеет. Выносливость и молодость брали свое. Я усилил натиск. Душ Сантуш все неувереннее отражал мои удары, его движения становились менее точными. Я теснил его в глубь улицы – туда, где все еще лежали тела двух убитых. Мне казалось, что схватка наша подходит к концу.

И она действительно едва не закончилась – но совсем не так, как представлялось мне.

Дон Жаиме слабел все больше. Несколько раз он даже открыл грудь, так что я едва не пронзил ее, – лишь в последний момент он чудом отбил шпагу, но тут же снова раскрылся. Меня охватил азарт – и это было самым опасным обстоятельством в нашем поединке. Да, я был моложе и сильнее – но он опытнее и хитрее. Не знаю, что спасло меня от ловушки, которую он мне подстраивал. Может быть, уже бросившись упоенно навстречу неминуемому поражению, я неожиданно вспомнил обстоятельства гибели моего отца. И когда мой противник в очередной раз раскрылся, когда можно было предположить, что рука его с трудом поднимает шпагу, в моем мозгу молнией мелькнуло: «Кольчуга!» Мне стало понятно, что он подставлял якобы незащищенную грудь под удар не от усталости. Под его камзолом, так же как и во время поединка с моим отцом, была надета броня. И в тот момент, когда я, в уверенности, что наношу смертельный удар, утратил бы бдительность, шпага моя уткнулась бы в стальную преграду, а его – легко вонзилась бы в мою действительно незащищенную грудь.

Я стал сражаться внимательнее, стараясь вести себя так, чтобы дон Жаиме ничего не заметил. Наконец, дождавшись, когда он раскроется в очередной раз, приглашая меня нанести последний удар, я нанес его – но не в грудь, на что надеялся мой хитроумный противник, а немного выше – в открытое горло над ключицей.

И тотчас выдернул шпагу и отскочил.

На какой-то момент лицо дона Жаиме выразило сильнейшее удивление, он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но вместо этого громко захрипел. Глаза его закатились, шпага выпала из рук, и он осел на мостовую. Я утер лоб и осторожно приблизился к нему. Моя шпага вошла в его горло не менее чем на два вершка, я это видел – и все-таки какой-то неосознанный страх перед этим человеком еще гнездился в моем сердце.

Но нет – он не шевелился. Дон Жаиме душ Сантуш, убийца моего отца, был мертв. Я чувствовал странную растерянность, вернее – опустошенность. Я вдруг понял, что этот человек, мой враг, – вместе с тем был последней ниточкой, связывающей меня с прошлым, с тем Исааком де Порту, который оставил провинциальный Ланн и прибыл в Париж – около двух лет назад. С тем Исааком де Порту, который старательно избавлялся от гасконского акцента, который спасал семейство Лакедем и который страстно желал отомстить за смерть своего отца. С тем, кто некогда был влюблен в девушку по имени Рашель.

Теперь мне казалось, что вместе с Жаиме душ Сантушем ушла и та часть моего «я», которая носила древнее имя, данное мне родителями при рождении. Здесь, на площади, стоял Портос, мушкетер роты его величества, которой командовал граф де Тревиль.

Я вновь склонился над мертвым врагом. Черты его разгладились, были спокойны, губы чуть раздвинуты, словно в улыбке. Я всматривался в его лицо так, как всматривался бы в самого себя, вернее – в Исаака де Порту.

– Да… – прошептал я. – Да, да… Здесь, на улочке Феру, лежит не только Жаиме душ Сантуш, убийца Авраама де Порту, но и Исаак, отомстивший за эту смерть. Оставайтесь же здесь оба, покойтесь отныне с миром и позвольте Портосу жить другой жизнью.

Прежде чем отправиться домой, я заглянул к Атосу. Гримо промыл и перевязал рану, напоил своего господина горячим вином и уложил в постель. Атос спал, и, несмотря на жар, его состояние не вызывало опасений. Арамис, сидя в кресле рядом с раненым, читал какую-то книгу. Его поглощенность этим занятием меня несколько позабавила – человек посторонний вряд ли поверил бы, что этот скромный молодой книжник не так давно со шпагой в руке демонстрировал чудеса храбрости и ловкости и что один из его противников сейчас лежит бездыханным в конце улицы Феру. Даже его плащ, из-за неяркого освещения, казался серой сутаной священнослужителя.

И, словно услышав мои шаги, Атос открыл глаза.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я. Он улыбнулся краешком губ: