Мушкетер и Фея. Повести

И марш опять отозвался в Максиме. Громко и уверенно. Максим даже удивился. Голову поднял.

Нет, это не в нем. Это в комнате! Припадая на левую ногу, он заскакал к двери.

На экране телевизора играл оркестр. Т о т с а м ы й! И маль- чик-музыкант вскидывал и плавно разводил в стороны сверкающие тарел- ки. Его показали крупно, по пояс. Тарелки вспыхивали так, что экран не выдерживал блеска — блики делались черными. А волосы у мальчика весело вставали торчком после каждого удара.

Он смотрел без улыбки, и только в глазах были веселые точки. Он прямо на Максима смотрел! Он словно пришел на выручку Максиму.

— Это же наши!- крикнул Максим.- Это же мы! Вот! Ура!

— То есть… Ах, ну конечно!- воскликнул папа и посмотрел на всех так, будто сделал открытие. — Конечно! Почему вы решили, что будет прямая передача? Как правило, делают запись, а потом показыва- ют!

А марш звенел. Победный марш! И Максим смотрел на экран сияющими глазами.

— Тебя еще не показывали? — встревоженно спросила мама.

— Да нет, нет. Еще не сейчас…

— Максим, — внушительно сказал папа, — мы были неправы. Ты нас извини.

— Ладно, ладно,- торопливо сказал Максим. — Вы смотрите как сле- дует. Тут все интересно.

Он скакнул к дивану и забрался с ногами. К папе. Мама выключила люстру, и при мягком свете торшера экран стал ярче.

Мальчик последний раз взметнул тарелки, и марш отзвучал. Зрители захлопали. Максим на миг увидел себя: как он колотит кулаком с бол- тиком о раскрытую ладонь. И мама с папой увидели. Мама даже ойкнула. Но тут появились танцоры…

…Все было, как на концерте. Даже показали, как сбегается на площадку хор «Крылышки». И Максим опять увидел себя! Но сел он неу- дачно, позади Ритой Пенкиной, и, когда пели «Кузнечика», на экране видна была только Максимкина пилотка. Ну ничего… Вышел Алик Тиг- рицкий. Заложил руки за спину, кивнул пианистке.

Запел.

— Какой красивый голос,-сказала мама. — И какой славный здоровый ребенок. Не то что наша щепка.

— Не хватало еще, чтобы он стал такой же круглый, — шепотом воз- мутился папа.

— Да тише,- жалобно сказал Максим. Алик допел и с достоинством поклонился. А у Максима внутри все замерло. Потому что сейчас, сей- час…

— Песня о первом полете! Солист Максим Рыбкин!

Батюшки, неужели это он? Маленький такой, с перепуганными глаза- ми! Взъерошенный какой-то. Пилотка, правда, на месте, но застежка у жилета сбита набок. И штаны перекошены: одна штанина длиннее дру- гой… Трах! Чуть не сбил Пенкину с сиденья.

— О, гиппопотам…- страдальческим шепотом сказала мама.

Максим сжался. Почему он такой? Зачем хлопает глазами и расте- рянно оглядывается? И шевелит губами. И что там на студии, дураки, что ли? Для чего во весь экран показывают, как он стиснул кулак с болтиком? Тем более, что тут же видно, что другая рука испуганно те- ребит пальцами краешек штанов и что на обшлаге расстегнулась пугови- ца… «Да перестань ты стискивать свой болтик, дубина!»

— Не волнуйся, не волнуйся, Максим,- сказал папа. Это он тому Максиму, который на экране. Но теперь-то чего там «не волнуйся»! Поздно уже…

Показали опять лицо. Зачем он хмурит брови и смотрит прямо в ка- меру, балда?

Боже мой, это ведь жуткий и окончательный провал! Неужели кто-нибудь из знакомых ребят смотрит? Сколько смеха будет в поне- дельник! И как злорадствует Транзя!

Запели… Чего уж теперь петь-то! Издевательство одно. Хорошо только, что перестали его показывать, показывают ребят…

Над травами,
которые
Качает ветер ласковый…

Ой, как это сделали? На экране-поле с ромашками, трава волнует- ся. Маленький самолет стоит в траве. Идет сквозь траву к самолету мальчишка. Вроде Максима. Это, наверно, из какого-то кино.

Через кинокадры с ромашками во весь экран медленно проступило Максимкино лицо. Он уже не шевелил бровями и губами. Он напряженно смотрел с экрана и ждал. Потом запел.

Он пел и просил о полете. Но не жалобно, а скорее с какой-то сердитой настойчивостью. Это что же: у него такой голос? Совершенно незнакомый. Не такой высокий и чистый, как у Алика, но какой-то зве- нящий. Звенело отчаянное требование чуда!

Это что же, его глаза? Во весь экран. Зачем? И прямо в этих гла- зах-опять аэродром и бегущий мальчик, и сверкающий круг винта… И опять Максим — во весь рост.

…Возьмите!
Я очень легкий!

Папа тихо кашлянул. Вдруг показали какого-то кудрявого мальчишку среди зрителей. Он сидел, подавшись вперед и прикусив губу. Конечно, переживал. Наверно, ему неловко было за Максима.

Но тогда… Тогда почему так струится трава под взлетающим само- летом? И так искрится солнце в мерцающем круге пропеллера? И хор отозвался так радостно:

Машина рванулась —
все выше!
Выше!
Выше…
Выше…

И затихла песня. И скрылся у солнца самолет. И Максим притих, затаился, только сердце-как пулемет…

— Малыш ты мой,- тихонько сказал папа.- Вот какой ты у нас…

А мама ласково притянула его за уши и чмокнула в нос. Это что? Значит, им за него не стыдно? Значит… не так уж и плохо?