Мушкетеры. Том 2. Тень над короной Франции

– Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, – сказал Каюзак. – Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, – неплохое начало…

– Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, – сказал д’Артаньян. – Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?

– Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, – сказал простодушный великан. – спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть – но ведь нужно же человеку как-то устраиваться…

– Покажите пример.

– Да что вы, д’Артаньян, – сказал Каюзак. – я – человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.

– Ах вы, хитрец, – сказал д’Артаньян. – Предложите это де Варду или Рошфору.

– Увольте, господа, – усмехнулся де Вард. – Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами – это так скучно и пошло…

– Вот видите, д’Артаньян, – сказал Каюзак. – О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода…

– Почему бы и нет? – пожал плечами Рошфор. – Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать «старых испанцев» от прочих авторов рифм?

Где они, сокровищ груды,

раззолоченные залы

и дворцы,

драгоценные сосуды,

и чеканные реалы,

и ларцы?

Галуны, шитье и гарус,

и уздечки, и султаны,

чья краса

безвозвратно затерялась?

Где вчерашние туманы

и роса?

Троя старая незрима,

где ее былые беды,

боль и грусть?

Позади победы Рима,

хоть и знаем те победы

наизусть…

Д’Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, – и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, – боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! – а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, – не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное – и слушал голос Рошфора:

– Наши жизни – это реки,

и вбирает их всецело

море-смерть;

исчезает в нем навеки

все, чему пора приспела

умереть.

Течь ли им волной державной,

пробегать по захолустью

ручейком – всем удел в итоге равный:

богача приемлет устье

С бедняком…

– Как звали этого поэта? – спросил он, когда Рошфор умолк.

– Дон Хорхе Манрике.

– Вот странно! его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям… Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина… Вот странно!

– Таково свойство поэзии, д’Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь…

– Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи?

– Но с этим ничего не поделаешь.

– Да, как и со смертью… – сказал гасконец.

Крупная слеза скатилась по его щеке.

– Вы еще молоды, – мягко произнес Рошфор. – И ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными.

– Ни за что на свете, – сказал д’Артаньян. – Это невозможно, Рошфор. Так, как я ее любил…