Мускат

Эрнст Рейзер лежал, раскинув ноги, на проржавелой железной кровати. Стены в палате были голые, и с них тонкой пылью сыпалась штукатурка; раскрытые настежь окна, казалось, жадно ловили слабое дуновение ветерка. Бьянка Лизарди принесла старику простыню, но та уже вся измялась и промокла. Эрнст Рейзер лежал с открытым ртом и беспокойным взглядом искал что-то в комнате; один глаз был перекрыт бинтом. Глаз контужен, сказал врач, но операция, может быть, спасла бы ему зрение. На правую руку сразу же наложили гипс, и время от времени старик глухо стонал и хватался за гипс, как будто под ним все чесалось. Один катетер ему ввели в легкое, другой был вставлен, чтобы отводить мочу. Бьянка Лизарди неутомимо дежурила возле его постели и пыталась напоить больного, выжимая в его открытый рот намоченную в воде ватку. Из-под седой шевелюры Эрнста Рейзера струился пот, стекая в глубокие морщины, где влага собиралась, как маленькие озерца в расселинах гор. Кларе Йоргенсен он показался таким глубоким старцем, таким усохшим, как будто он уже покинул ряды живых, и в то же время в утреннем свете он был похож на ребенка, которого отправили спать и который ждет обещанной сказки перед тем, как нехотя погаснет последний луч.

Нескончаемо долгие дни напролет они ждали, охваченные одной всепоглощающей мыслью — как облегчить страдания старика. Клара Йоргенсен сидела на полу, затиснувшись в угол, и не замечала, как идет время. Лишь когда совсем темнело, она отправлялась домой, чтобы забыться тревожным сном под неумолчную пляску голодных волн, но на следующее утро снова была на месте, в унылых коридорах, на скользком, слепящем полу. Бьянка Лизарди день и ночь не отходила от постели больного. Кармен де ла Крус и Уильям Пенн то и дело приходили и приносили еще бумажек, а Уильям Пенн каждое утро напихивал Кларе Йоргенсен полный карман денег. И она продолжала покупать всякие лекарства, хрустящие от крахмала простыни, литровые бутылки с водой и подгузники детских размеров. Иногда утром к ее приходу все оказывалось растащенным, тогда она шла и на свои деньги покупала все новое. Время от времени на минутку забегали врачи, озабоченно высказывались по поводу глаза и опять убегали.

Временами Клара Йоргенсен сидела рядом со стариком, обхватив тонкими пальцами его костлявую руку; кожа на ней была такая дряблая, как будто на нее по ошибке натянули перчатку слишком большого размера. С некоторой брезгливостью она поглядывала на костлявое тело под простыней, обвислые складки на груди и впалые щеки. Он лежал перед ней совершенно беспомощный, хватая ртом воздух, бормотал в бреду что-то бессвязное из детских воспоминаний о рыбалке, про пеликанов и самоубийство, потом задремывал и только постанывал во сне. У Клары Йоргенсен вставал перед глазами мужчина с фотографии в старом паспорте Эрнста Рейзера, независимый господин, каким он был когда-то, харизматическая личность, порой считавшая себя непобедимой. И вот он лежал перед ней, побежденный жизнью. Иногда Клара Йоргенсен не выдерживала этого зрелища и выходила ненадолго посидеть в коридоре, чтобы чуть отдышаться. Она была не то, что Бьянка Лизарди, которая вытирала слюни, скапливавшиеся в уголках его рта, выливала посудину в которую он мочился, обмывала его изнуренное тело и вытирала влажной тряпкой его дурно пахнущий лоб. Иногда Клара Йоргенсен поражалась, глядя, с какой простотой официантка производила все эти действия.

— Какая же ты хорошая, Бьянка, что все это делаешь! — сказала Клара Йоргенсен.

Бьянка Лизарди только пожала плечами, стараясь сменить у старика подгузники так, чтобы его не потревожить.

— Он такой же одинокий, как я, — ответила она Кларе Йоргенсен.