Мускат утешения (ЛП)

— Не пришло. Я знаю, что на титульной странице стоит имя Сэмюэла Ричардсона. Но до «Клариссы Харлоу» я прочел «Грандисона», к которому прилагается низкий, алчный, постыдный, хнычущий протест против ирландских книготорговцев за нарушение авторских прав. Он написан ремесленником в истинно бухгалтерском духе. И поскольку нет сомнений, что он написан Ричардсоном, лично я не сомневаюсь в том, что восхитительно деликатную «Клариссу» написала другая рука. Автор письма не мог создать эту книгу. Ричардсон, как вы, разумеется, знаете, был хорошо знаком с другими издателями и книготорговцами тех лет. Я убежден в том, что кто–то из их иждивенцев, человек исключительной гениальности, написал книгу. Может, на Флит–стрит, может, в Маршалси.

Оба слушателя кивнули. Обоим приходилось обитать на Граб–стрит.

— В конце концов, — добавил Мартин, — государственные мужи не сами пишут свои речи.

После довольно мрачной паузы Полтон приказал принести еще чая. Пока они его пили, разговор шел о романе, процессе написания романа, живом, плодотворном, беглом пере и его внезапной необъяснимой стерильности:

— Я был уверен, когда последний раз приехал в Сидней, — поведал Полтон, — что смогу закончить четвертый том, как только вернусь в Вуло–Вуло, поскольку мы с кузеном по очереди надзираем за надзирателем, но проходили недели, а у меня не получалось ни слова, которое я бы не вымарывал следующим утром.

— Как я понимаю, сельская местность не подходит?

— Нет, сэр. Вовсе нет. Но я же начал прекрасную историю, когда был в Лондоне. Там меня отвлекали сотни мелочей и повседневных забот, я едва ли мог распоряжаться двумя часами в день до позднего вечера, когда от меня уже проку нет. Казалось, нигде больше сельские тишина и покой не достигнут таких высот, как в Новом Южном Уэльсе, отдаленном поселении в Новом Южном Уэльсе — без почты, без газет, без нежелательных посетителей.

— С Вуло–Вуло дела обстоят не так?

— Там действительно нет ни писем, ни газет, ни посетителей, но там нет и сельской местности. Ничего, о чем я мечтал, и, что думаю, представляет большинство людей. Никакой пасторали. Представьте поездку из Сиднея по серовато–коричневой равнине: бедная каменистая почва, заросшая грубой травой, густой кустарник, тут и там — навевающие тоску деревья. В жизни не думал, что дерево может быть уродливым, пока не увидел голубой эвкалипт. Другие не лучше: блеклые, кожистые, унылые листья, кора свисает полосами, будто от растительной проказы. Покидаете те поселения, что здесь есть, овечьи тропы, и дорога становится уже. Вы въезжаете в буш — серо–зеленая пыльная растительность, никогда не бывающая свежей и ярко–зеленой, прерываемая дочерна выжженными аборигенами участками. Еще надо отметить, что флора все время одинаковая. Деревья никогда не теряют листвы, но, кажется, и новой не отращивают. Вперед и вперед, мимо нескольких жалких лагун — москиты, там еще хуже. Наконец, вы поднимаетесь по склону сквозь низкие кусты, и перед вами открывается река, иногда — цельный поток, но чаще лужи, разбросанные по равнине. За ней — Вуло–Вуло, ничем не украшенный дом посреди дикой местности. Слева — лагерь для каторжников с домом надсмотрщика позади. Далеко в глубине можно разглядеть дом Уилкинса — единственного соседа в пределах досягаемости. Каторжники действительно расчистили дальний берег под посевы пшеницы, но это даже на поле не похоже — что–то вроде индустриального шрама. В любом случае, оно не сильно влияет на огромный, ровный простор бесцветной, монотонной, нечеловеческой первобытной пустоши перед тобой и по левую руку. У реки есть длинное местное название, я ее зову Стиксом.

— Печальный подход к сельскому уединению, — признал Стивен. — А Стикс навевает удручающие ассоциации.

— Заверяю вас, сэр, ничто не может быть более удручающим, нежели Вуло–Вуло. В Аиде не было треугольника для порки, как на площади Вуло–Вуло и у Уилкинса. Хотя пороть назначенных вам людей нельзя, но и мой кузен, и Уилкинс — магистраты и могут оказать эту услугу друг другу. В Аиде было хоть какое–то общество, пусть и поблекшее, какое–то общение. В Вуло–Вуло их нет. Надсмотрщик — грубый человек, его интересует, лишь как извлечь прибыль из земли, сколько акров буша нужно расчистить, сколько урожая бриг Стэнли отвезет в Сидней. Он требует, чтобы я не разговаривал с заключенными, если не отдаю им приказы. Хотя чернокожие, которых я иногда встречаю на нашем пляже или в русле, довольно вежливые — один мне подарил кусок охры, и они нередко мажут мне руки и лицо жиром, добываемым из мертвых рыб, который отгоняет москитов — себя они им обмазывают полностью, — наше общение ограничено несколькими дюжинами слов. Так что, как видите, общения у меня нет. Моя сельская жизнь чем–то похожа на одиночное заключение у Бентама. И хотя, несомненно, есть люди, способные довести роман до прекрасного, благозвучного конца и в одиночном заключении, я не из их числа. Хотя небесам известно, как же мне нужен конец.

— Вы нарисовали мрачную картину Новой Голландии, сэр. Разве здесь нет компенсации — птиц, зверей и цветов?